Александр Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Есть такие люди, что он тебя целует, а ты, как от укуса, отворачиваешься. Глядит — глазами колет, подойдет — волос дыбом.

Таков наш князюшка Михайло. Уж до чего поганый, а без него не обойтиться. Он будто от всех веревочек кончики в кулаке держит. Всюду вхож. Мама его считает злым, поганым, змеей. И все говорит, надо его с корнем вон… А только я ей сказал, что пока что его трогать нельзя.

Помню я эту гадюку, когда я с ним вместе у Горемыки14 был.

Мама сказала мне: «Надо, чтоб тебя Горемыка повидал». А чего хочет Мама — то Божье дело.

А Горемыка, как бес от ладана, от меня морду воротит. Знает старый бес, что ежели в Думе прознают, что он со мной в свиданиях, так его живьем съедят15. А он все пыжится: я, да я ничего не знаю, с Распутиным никаких делов не имею… А еще я узнал, что старый чорт какие-то следы заметает, все будто с Гучковым шушукается.

Ну и порешил. Повидать его и на чистую воду вывести. Как порешил, так и написал ему: «Должен тебя видеть, потому ты — хозяин канцелярии… а я дома и надо чтобы вместях… Чтоб один ключ ко всем дверям». Вот.

Отдал я сию записку князюшке и говорю: «Вот, покажи, Михайло, как умеешь верных людей сводить». Повез это письмо, а ответа нет. А Мама все свое: «Повидай, да повидай его». Зло меня взяло. Звоню по телефону. Велю его позвать.

А он (сам подошел, я его голоса не узнал) спрашивает: кто и по какому делу зовет. А я в ответ: спрашивает Григорий по приказу Матушки-Царицы, а ты кто?

«Это я».

«Ты, ну и ладно. Теперь скажи, когда повидаемся. Повидать тебя надо».

Он кряхтит. А я ему: «Слухай, старче, я с поклоном не хожу, а ко мне люди ходят, а ежели с тобой хоровожусь, то потому, что так хотит Царица».

«Так вот, — говорит, — приезжайте завтра с князем Андронниковым».

«Ладно, — говорю, — хоча мне попыхача и не надо, да пущай едет».

Приехали. Встретил секретарь, повел к ему. Народу никого. Видать, лишние глаза поубрали. Пущай, думаю, девичью честь бережет, а подол подоткнул… Сели… Друг дружку глазами колем. Он первый не выдержал.

«Ты что, — говорит, — глядишь, я ничьих глаз не боюсь. Сказывай, чего надо?»

«А надо, — говорю, — узнать, почему ты Царю-Батюшке ложно доносишь?»

«Об чем?»

«А об том, что он не знает, что скоро у нас настоящий голод буде… А где голод, там и бунты… Зачем врешь, старче?»

Он как вскочит: «Как ты смеешь мне такие слова говорить!»

А я его хвать по колену. «Молчи, твое счастье, что у нас людей нету. Подлец на подлеце, а главное — дурачье. Вот кабы мне Витю, он бы тебя бумагами допек, а я вот не умею. Только ты слухай, у тебя не ладно. Ты хлев ногами топчешь, а народ от голоду зубами лязгает. Такое дело дымом пахнет. Ну на сей раз буде… Я к тебе пришлю человечка с докладом… Ты обмозгуй — со мной али один пойдешь?» Вот. С этим я и вышел от него.

А князюшка16, потаскуха старая, таку штуку выкинул. Через день заявился к Горемыке и ляпнул: так, мол, и так. Узнали газетники, что у Вас Г. Е. был, и про то писать будут, как вы с ним вместях Россию от голоду спасать станете.

А он от страху в портки наклал. «Что хошь делай, только чтоб в газетах — ни-ни».

Вот тут-то поганец вот что сделал: он у меня был, хлопотал о Черепенникове, чтоб его оставить тут… Он прапорщик. За это князюшка получил десять тысяч рублей. Я ему отказал, потому что узнал, что на него уже два доноса, на Черепенникова, и держится он только через старую Кусиху.

Я не только отказал, но и шепнул Белецкому: «Отвяжить, потому скверно пахнет».

А князюшка-то деньги взял и запутался. Вот он и подъехал к Горемыке. «Я, — говорит, — тебе устрою, что ни слова в газетах, а ты мне за это пришей Черепенникова к отделу снабжения». Горемыка устроил.

Ах ты, сукин сын. Я порешил их обоих за хвост да под мост. Все передал Ваньке М.17, велел все в газетах пропечатать.

Такая вышла завирюха… Поняли черти, что меня дразнить не треба.

Это было уже в 15-м годе. Война червем подъедает не токмо царский корень, но и всякую веру в царей и в церкву. Куда ни ткнись, ухом всюдо услышишь: «Гиблое дело! Убьют нас на войне немцы, а дома жиды и социалисты!» Вот…

И видал я, што боле всех пакостят те, што поближе к Папе… Потому им всегда дорога открыта. И знал я тогда, што необходимо всех этих пакостников, што в министрах числятся…19 к черту… распустить их надо. Вот.

Но тоже я знал, што разогнать ету компанию дело плевое… а вот забота, кого на пустое место посадить? Ну, кого?..

И порешил я, што мне надо иметь такого человека под рукой, который всех этих пакостников насквозь видит…

Ну и вот. Думал я, думал и порешил: такого человека даст мне Клоп20.

Позвал я яво и говорю: «Вот што, князюшка, хоча ты и прохвост, но умственник. А посему, понимай: нам надо всю министерию перебрать… И нужен мне такой человечек, окромя тебя, потому ты уж меченный, тебя ни на како место не посадишь… Так вот, — говорю, — такого ухаря надо — штобы сидел с ими и у нас в руках был… Понял?»

«Еще бы, — грит, — не понять, ежели я об таком человеке сам думаю… Есть у меня такой… Есть, — грит, — Г. Е., благодарить будешь». — «А кто? Звать-то как?» — «А вот, — грит, — Степана Белецкого тебе дам». — «Этого прохвоста?!» — говорю. «Яво… Лучше не надо». — «Да ведь ен на меня всякую чертовщину наводил. И Богдановичу21 и Макарову бумажки доставал». — «Тем, — грит, — и хорош! Лучше нет слуги, как вор прощенный». Покумекал я… и решил: парень с мозгой, дело делать умеет… ежели што — сквозь землю видит… Пущай идет.

Так мы порешили.

Уехал я к себе после истории с Олечкой22. На том настояла Мама, потому с Папой кака-то пошла неразбериха. Што бы Мама ни говорила, Он свое: «Старец, — мол, — опозорил наш дом, нашу дочь».

«Ладно, — сказал я, — поеду, пожду покуль Сам меня позовет». Одначе, уезжая, сказал Аннушке, што теперь необходимо все время иметь тут свово человечка… што ежели што, штобы без нас ни с места. Вот. А как я Хвосту23 полнаго доверия и тогда уже не давал, то и порешил, што таким для нас человеком будя Белецкий. Я об ем знал, што он и словами и топором не заробеет. А посему сказал, што когда Бадьма его вытребует (доставить его взялся князь Андронников), то штобы все подготовили, а потом Аннушка меня покличет. На том и порешили…

К этому времени у Мамы с глазами неладно. Ея профессор одурел. Не могу, говорит, лечить, ежели причина Ея нутро. Вот. А нутро в тоске. И говорит Мама Папе: «Чувствую, што ослепну, желаю, штоб Святой Старец обо мне, со мной помолился у Знамения»24.

Узнал я об сем от Аннушки, ну и прислал Маме телеграмму: «Мама моя и Папа мой! Вижу, черные птицы над Домом кружат и застилают Солнце ясное от тебя, Мама дорогая! Только утренняя Заря прогонит ночи тьму. Только Божья росинка цветок распустит. Только детска молитва до Бога доступ свободно. Только узри свет у Знаменья, и будет тебе радость Великая. Дух мой в радости воедину. Молюсь и верую во спасение. Григорий».