Александр Коцюбинский - Распутин. Жизнь. Смерть. Тайна

Он мнется. «Ах ты сукин сын, — говорю, — еще ломается… А от меня подачки брать умел. Тебе бы все тайком. А вот возьму выволоку твою… с потрохами сиводни про тебя газетчику велю написать! И скажу, чтобы тебя долой к чертовой маме!» Вот.

Позеленел весь… «Вот што, — грит, — книжку уберу… только ты уже не суйся!» С тем ушел.

Потом вот еще история вышла. В Думе стали шептаться… про эту книжку. Поговорил я с Мамой: «Кака, — говорю, — эта Дума, ежели она всенародно не токмо тебя поносит, но и про Церковь всяку пакость разносит. Надо, штобы не было разговору в Думе. Ну отдашь чрез Макарку приказ: в Думе сей разговор не подымать, потому што об этой книжке и об самом Новоселове суд будет. А нельзя, штобы говорили о том деле, которо в суде будя…» Вот.

Так я и утер нос Думе-то. Хоча она потом опять забредила.

Еще к тому времени, как Петруша15 на меня атаку повел, Толстопузый тоже прислужиться захотел…16 Очень уж, видно, я им не по душе пришелся, потому они зашевелились. Разрой кучу говна — черви зашевелятся. Один про меня книгу пустил. Новоселов ему фамилия.

Так вот, православные, ежели скажете, церковь погибает? А погибает от мужика, охальника, что Распутиным зовется.

Как пошла эта книжка потаскушкой по рукам гулять… Все зашевелились! И Гневная в раж пришла, стала свово полюбовника посылать: «узнай, — дескать, — што да как, откуль ветер дует?» Ну и позвала Она Толстопузого, стала обо мне допрашивать. А тот и скажи: «Царица, — мол, — Матушка, мужик этот во все вхож… гнать его надо, а то большое будет бедствие». И что об этом самом (обо мне) Григории в Думе буде разговор большой. Что уже очень бунтуют супротив меня…

А я к тому времени велел Аннушке, штоб прохвост таку статью написал в княжеской газете17, што в Думе говорят про мужика Г. Распутина, а мыслят о том, как бы настоящую революцию сделать, то есть мужичка на барина напустить. Аннушка таку линию повела.

А они с переполоху забушевали. Всяк кричит, а друг дружку не слышит… А штоб еще лучше всех перепутать, я через барина слушок пустил, што и Петруша и Толстопузый все под Гучковскую дудку пляшут. А его дудка все одно подыгрывает: «Долой этого царя, долой с корнем!»

Про этот слушок тоже князюшка по-своему написал… Тут-то и была неразбериха. Кто в лес, кто по дрова!

Вот Гневная и говорит Толстопузому: «Как, — мол, — вы могли такое дело допустить, штобы Дума да бунт готовила? Должен ты блюсти царский корень?» А Толстопузый и говорит: «Я, Царица-Матушка, только об царе заботу имею, потому от того мужика все опрокинуться может… Пойду с докладом к Царю-Батюшке, скажу: не может статься, штобы мужик корону слопал».

А Гневная и говорит: «Да, ужо, так скажи ему, штобы до него дошло, да не утомило его… ужо очень он деликатный человек…» А потом поехала сама к Папе и тако ему слово молвила: «Либо — ни мужика поганого, либо — прощайся с родной материю… Потому — уеду я… в чужие страны, штобы глаза мне не кололи…» Вот.

Очень Папа растревожился. Сказал: «Убью его!»

Все, как мухи, Папу облепили: «Гони Григория!»

Было это в начале 12 года. Еще весна не пришла, а уже снег оттаял. Деревня к весне готовится. У всякого дела полон рот. Ан тут пошли слухи, што про войну18 в столице разговор идет.

А война, известно, в первую голову мужика по башке бьет.

Так приходят это ко мне мужички, кто похозяйственнее, и говорят: «Што ж, Г. Е., плохо стараешься! Война, грят, будет». Ан тут мне телеграмму подают: «Соскучилась. Душа изнемогает. Мама тоскует. Еду. Буду понедельник». «Ну вот, — говорю, — едет ко мне подружка Царицы-Матушки. Озолочу всю деревню, ежели все мне почет окажут… и войну отменю…»

Знаю уж, за грош мужик, хоча первой богатей, в лепешку распластается!.. «Устрою, — грю, — у себя чай и молитву, вместе с царской близкой особой — вас посажу… только ужо и меня уважьте… Как пойду по деревне сей… штобы полный почет!» Вот.

Приехала это Аннушка. Вся в слезах. «Как, — грит, — ты уехал, так все точно взбесилися: попрекам и обидам конца нет. Особенно Дедюлин старается (его, видно, Пузатый подгоняет). Передал он Папе пакет, а в том пакете заявление гвардейского экипажа. Под заявлением 35 подписей. Из них 10 князей: одних Волконских трое, графья: Шуваловы, Бенигсен… светлейшие Ливен и князь Багратион, ну и дворяне, посановитей которые, пишут: „Как хошь, а либо положи позору конец, гони мужика Г. Е. и всех его ставленников, либо будет над всем суд российского дворянства… или, еще похуже, русского народа!“

А еще в том пакете вырезка из одной английской газеты, где уже без всякого стеснения пишут, што „русское царство“ управляется мужиком Григорием, который всем завладел и даже царской женой!» Вот. «После этого пакета, — грит Аннушка, — такая поднялась буря, што хоть святых вон выноси! Папа шумит. С Мамой припадок. Папа страсть растерялся. Говорит мне (Аннушке): „Поди, поди… боюсь, кончается“. А еще сказал, што с Мамой што-то вроде помешательства, никого не узнает… и все требует, штобы с ней Маленький бы был… С ней такое делается, а боятся к ей Боткина пустить». Вот.

Пришла к Ей Аннушка, платок Ей на голову одела. Малость успокоилась и сказала Аннушке: «Поезжай, разскажи ему (мне, значит), а то я помешаюся, ничего не понимаю и боюсь, большое несчастие надвигается». Оттого и Маленькаго близ себя держит! Вот…

Вижу я из рассказов Аннушки, што мне тут заставаться долго нельзя!

«Ладно, — говорю, — нынче отдохнем в общей молитве, а завтра поведу вас (с Ей еще графиня […] приехала и генеральша Иванова). Поведу вас по деревне. Попотчую деревенскими песнями… потом и порешим: ехать ли мне или ждать, когда вызовут». Вот.

В полдень это мы, как раз народ отобедал, пошли деревней. Только это мы двинулись, а бабы и девчатки, и мужиков немало под ноги кидаются: «Отец наш, Спаситель, Сын Божий! Благослови! И не оставь милостию своей!»

Такое по всей деревне песнепение, што даже и сам очумел. И откуда што берется: и слепеньких, и убогиньких подводят… «Благослови, исцели!» С трудом улицу прошел. Подошли к церкви. Велел в колокол звонить. Поп (окаянная душа) было заупрямился.

А я на него: «Цыц! Аль не видишь, царевы близкие к нам приехали, народ желает за свово Царя помолиться!»

Затрепетал поп, волчья душа. Сам от злобствия губы кусает. А ничево — улыбается, низко кланяется.

Колокола гудят. Народ собирается. А поп, как очумелый, служит. Опосля этого пришел я и говорю: «Народ честной! Крестьяне православные! Не сам я собой, а Вами, — много увеличен. Чувствую, будто у меня не руки, а крылья выросли. Силу в себе чувствую великую. На все пойду и все могу. А могу потому — Вы в меня свою народную силушку перелили… И пойду я к Царю-Батюшке, к Царице нашей печальнице и поведаю им про вашу волю народную. Што молитесь Вы за них и што вашу всяку нужду штобы уважили. Вот! И еще молитву свою возносите, штобы быть миру во царстве нашем государстве. Вот!»