Начало гражданской войны.

Прошла минута.

Долетело: пли!.. Сухой треск выстрелов, — крики, стоны…

Люди падали друг на друга, а шагов с десяти, плотно вжавшись в винтовки и расставив ноги, по ним стреляли, торопливо щелкая затворами. Упали все. Смолкли стоны. Смолкли выстрелы. Некоторые расстреливавшие отходили.

Некоторые добивали штыками и прикладами еще живых.

Вот она, гражданская война; то, что мы шли цепью по полю, веселые и радостные чему-то, — это не «война»… Вот она, подлинная гражданская война…

Около меня — кадровый капитан, лицо у него, как у побитого: «Ну, если так будем, на нас все встанут», тихо бормочет он.

Расстреливавшие офицеры подошли.

Лица у них бледны. У многих бродят неестественные улыбки, будто спрашивающие: ну, как после этого вы на нас смотрите?

«А почем я знаю! Может быть, эта сволочь моих близких в Ростове перестреляла!» кричит, отвечая кому-то, расстреливавший офицер.

«Построиться!» Колонной по отделениям идем в село. Кто-то деланно лихо запевает похабную песню, но не подтягивают, и песня обрывается.

Вышли на широкую улицу. На дороге, уткнувшись в грязь, лежат несколько убитых людей. Здесь все расходятся по хатам. Ведут взятых лошадей. Раздаются выстрелы…

Подхожу к хате. Дверь отворена — ни души. Только на пороге, вниз лицом, лежит большой человек в защитной форме. Голова в лужи крови, черные волосы слиплись…

Идем по селу. Оно — как умерло: людей не видно. Показалась испуганная баба и спряталась…

На углу — кучка, человек 12. Подошли к ним: пленные австрийцы. «Пан! пан! не стрелял! мы работал здесь!» торопливо, испуганно говорит один. «Не стрелял теперь!» «Знаю, сволочи!» кричит кто-то. Австрийцы испуганно протягивают руки и лопочут ломанно по-русски: «Не стрелял, не стрелял, работал».

«Оставьте их, господа, — это рабочие».

Проходим дальше…

Начинает смеркаться. Пришли на край села. Остановились. Площадь. Недалеко церковь. Меж синих туч медленно опускается красное солнце, обливая все багряными алыми лучами…

Здесь стоят и другие части.

Куча людей о чем-то кричит. Поймали несколько человек. Собираются расстрелять.

«Ты солдат… твою мать?!» кричит один голос.

«Солдат, да я, ей-богу, не стрелял, помилуйте! невиновный я!» почти плачет другой.

«Не стрелял… твою мать?!» Револьверный выстрел. Тяжело, со стоном падает тело. Еще выстрел.

К кучке подошли наши офицеры.

Тот же голос спрашивает пойманного мальчика лет восемнадцати.

«Да, ей-богу, дяденька, не был я нигде!» плачущим, срывающимся голосом кричит мальчик, сине-бледный от смертного страха.

«Не убивайте! Не убивайте! Невинный я! Невинный!» истерически кричит он, видя поднимающуюся с револьвером руку.

«Оставьте его, оставьте!» вмешались подошедшие офицеры. Князь Чичуа идет к расстреливающему: «Перестаньте, оставьте его!» Тот торопится, стреляет. Осечка.

«Пустите, пустите его! Чего, он ведь мальчишка!»

«Беги… твою мать! Счастье твое!» кричит офицер с револьвером.

Мальчишка опрометью бросился… Стремглав бежит. Топот его ног слышен в темноте.

К подпоручику К-ому подходит хорунжий М., тихо, быстро говорит: «Пойдем… австриец… там». «Где?.. Идем». В темноте скрылись. Слышатся их голоса… возня… выстрел… стон — еще выстрел…

Из темноты к нам идет подпоручик К-ой. Его догоняет хорунжий М. и опять быстро: «Кольцо, — нельзя только снять». «Ну? нож у тебя?..» Опять скрылись… Вернулись. «Зажги спичку», говорит К-ой. Зажег. Оба, близко склонясь лицами, рассматривают. «Медное!., его мать!» кричит К-ой, бросая кольцо, «знал бы, не ходил, мать его…»

Совсем темно. Черным силуетом с крестом рисуется церковь. Едет кавалерия.

Идем размещаться на ночь. Около хат спор, ругань.

«Мы назначены сюда, — это наш район! Здесь корниловцы, а не артиллеристы!» Артиллеристы не пускают. Шум. Брань.

Все-таки корниловцы занимают хаты. Артиллеристы, ругаясь, крича, уходят.

Хата брошена. Хозяева убежали. Раскрыт сундук, в нем разноцветные кофты, юбки, тряпки. На стенах налеплены цветные картинки, висят фотографии солдат. В печке нетронутая каша. Несут солому на пол. Полезли в печь, в погреб, на чердак. Достали кашу, сметану, хлеб, масло. Ужинают. Усталые засыпают вповалку на соломе…

Утро. Кипятим чай. На дворе поймали кур, щиплют их, жарят.

Верхом подъехал знакомый офицер В-о. «Посмотри, нагайка-то красненькая!» смеется он. Смотрю: нагайка в запекшейся крови. «Отчего это?» «Вчера пороли там молодых. Расстрелять хотели сначала, ну, а потом пороть приказали». «Ты порол?» «Здорово, прямо руки отнялись, кричат, сволочи!» захохотал В-о. Он стал рассказывать, как вступали в Лежанку с другой стороны.

«Мы через главный мост вступили. Так, знаете, как пошли мы на них, — они все побросали, бегут! А один пулеметчик сидит, строчит по нас и ни с места. Вплотную подпустил. Ну, его тут закололи… Захватили мы несколько пленных на улице. Хотели к полковнику вести. Подъехал капитан какой-то из обоза, вынул револьвер… раз… раз… раз… — всех положил, и все приговаривает: «Ну, дорого им моя жинка обойдется». У него жену, сестру милосердия, большевики убили…»

«А как пороли? Расскажи!» спросил кто-то.

«Пороли как? Это поймали молодых солдат, человек двадцать, расстрелять хотели, ну, а полковник тут был, кричит: «Всыпать им по пятьдесят плетей!»

«Выстроили их в шеренгу на плащади. Снять штаны! Сняли. Командуют: ложись! Легли.

«Начали их пороть. А есаул подошел: «Что вы мажете? — кричит, — разве так порют! Вот как надо!»

«Взял плеть, да как начал! Как раз! Сразу до крови прошибает! Ну, все тоже подтянулись. Потом по команде: встать! — Встали. Их в штаб отправили.

«А вот одного я совсем случайно на тот свет отправил. Уже совсем к ночи. Пошел я за соломой в сарай. Стал брать — что-то твердое, полез рукой — человек!.. Вылезай, кричу. Не вылезает. Стрелять буду! — Вылез. Мальчишка лет двадцати…

«Ты кто, говорю, солдат?» «Солдат». «А где винтовка?» «Я ее бросил». «А зачем ты стрелял в нас?» «Да как же всех нас выгнали, приказали». «Идем к полковнику». Привел. Рассказал. Полковник кричит: расстрелять его, мерзавца! Я говорю: он, господин полковник, без винтовки был. Ну, тогда, говорит, набейте ему морду и отпустите. Я его вывел. Иди, говорю, да не попадайся. Он пошел. Вдруг выбегает капитан П-ев, с револьвером. Я ему кричу: его отпустить господин полковник приказал! Он только рукой махнул, догнал того… Вижу, стоят, мирно разговаривают, ничего. Потом вдруг капитан раз его! из револьвера. Повернулся и пошел… Утром смотрел я — прямо в голову».

«Да», перебил другой офицер: «я забыл сказать. Знаете, этих австрийцев, которых мы не тронули-то, всех чехи перебили. Я видал, так и лежат все кучей».

Я вышел на улицу. Кое-где были видны жители: дети, бабы. Пошел к церкви. На площади в разных вывернутых позах лежали убитые… Налетал ветер, подымал их волосы, шевелил их одежды, а они лежали, как деревянные.