Начало гражданской войны.

К убитым подъехала телега. В телеге — баба. Вылезла, подошла, стала их рассматривать подряд… Кто лежал вниз лицом, они приподнимала и опять осторожно опускала, как будто боялась сделать больно. Обходила всех, около одного упала сначала на колени, потом на грудь убитого и жалобно, громко заплакала: «Голубчик мой! Господи! Господи!..»

Я видел, как она, плача, укладывала мертвое непослушное тело на телегу, как ей помогала другая женщина. Телега, скрипя, тихо уехала…

Я подошел к помогавшей женщине…

«Что это, мужа нашла?»

Женщина посмотрела на меня тяжелым взглядом, «мужа», — ответила и пошла прочь.

Зашел в лавку. Продавец — пожилой благообразный старичок. Разговорился. «Да зачем же нас огнем встретили? Ведь ничего бы не было! Пропустили бы, и все». «Поди ж ты», развел руками старичок… «все ведь это пришлые виноваты — Дербентский полк да артиллеристы. Сколько здесь митингов было. Старики говорят: пропустите, ребята, беду накликаете. А они все одно: уничтожим буржуев, не пропустим. Их, говорят, мало, мы знаем. Корнилов, говорят, с киргизами, да буржуями. Ну, молодежь и смутили. Всех наблизовали, выгнали окопы рыть, винтовки пораздали.

«А как увидели ваших, ваши как пошли на село, — бежать. Артиллеристы первые, — на лошадей, да ходу. Все бежать! Бабы! Дети!» Старичок вздохнул.

«Что народу-то, народу побили… невинных-то сколько… А из-за чего все? Спроси ты их…»

Я подошел на главную площадь. По площади носился вихрем, джигитовал текинец.

Как пуля, летала маленькая белая лошадка, а на ней то вскакивала, то падала, то на скаку свешивалась до земли малиновая черкеска текинца.

Смотревшие текинцы одобрительно шумно кричали… Вечером, в присутствии Корнилова, Алексеева и других генералов, хоронили наших, убитых в бою.

Их было трое.

Семнадцать было ранено.

В Лежанке было 507 трупов.

Пришли в ст. Плотскую, маленькую, небогатую. Хозяин убогой хаты, где мы остановились, — столяр, иногородний. Вид у него забитый, лицо недоброе, неоткрытое. Интересуется боем в Лежанке.

«Здесь слыхать было, как палили… а чевой-то палили-то?»

«Не пропустили они нас, стрелять стали…»

По тону видно, что хозяин добровольцам не сочувствует.

«Вот вы образованный, так сказать, а скажите мне вот: почему это друг с другом воевать стали? из чего это поднялось?» говорит хозяин и хитро смотрит.

«Из-за чего?.. Большевики разогнали Учредительное Собрание, избранное всем народом, силой власть захватили — вот и поднялось». Хозяин немного помолчал. «Опять вы не сказали… например, вот скажем, за что, вот, вы воюете?»

«Я воюю? — За Учредительное Собрание. Потому что-думаю, что оно одно даст русским людям свободу и спокойную трудовую жизнь».

Хозяин недоверчиво, хитро смотрит на меня. «Ну, оно, конечно, может вам и понятно, вы человек ученый».

«А разве вам непонятно? Скажите, что вам нужно? что бы вы хотели?» «Чего?., чтобы рабочему человеку была свобода, жизнь настоящая и, к тому же, земля…» «Так кто же вам ее даст, как не Учредительное Собрание?»

Хозяин отрицательно качает головой. «Так как же? кто же?»

«В это собрание-то нашего брата и не допустят».

«Как не допустят? ведь все же выбирают, ведь вы же выбирали?»

«Выбирали, да как там выбирали, — у кого капиталы есть, те и попадут», упрямо заявляет хозяин.

«Да ведь это же от вас зависит!» «Знамо, от нас, — только оно так выходит…»

Новая смена. Старая спряталась в окопчике. Четыре человека скорчились, плотно прижавшись. Тепло. Тихий разговор.

«Слыхали? Корнилов приказал старым казакам на площади молодых пороть?» «Ну? за что?» «За то, что с большевиками вместе против нас сражались». «И пороли?» «Говорят, пороли».

Наутро мы уходим на станцию Выселки.

Укладываем на подводу тело князя, а в дверях хаты, жалко согнувшись, плачет старая хозяйка. «Что ты, бабушка?»

«Как что, наш-то, может, тоже где так лежит», всхлипывает старуха…

Вся армия идет на Журавскую. Мы — на Выселки. Они заняты большевиками, и Корниловскому полку приказано: выбить.

Идем быстрым маршем. Все знают, что будет бой. Разговаривают мало, больше думают.

Спустились в котловину, поднялись к гребню и осторожно остановились. Командир полка собрал батальонных и ротных, отдает приказания…

Громыхая, проехали на позицию орудия. Развели по батальонам, а командир полка с штабом остался у холмика.

Мы вышли в открытое поле. Видна станция Выселки, дома, трубы. Идем колонной. Высоко перед нами звонко рвется белое облачко шрапнели. «Заметили, началось», думает каждый.

«В цепь!» раздается команда. Ухнули наши орудия. С хрипом, шуршаньем уходят снаряды. Вдали поднялась воронкой земля. Звук. Разрывы удачны. «Смотрите, господа, там цепи, вон, движутся!»

Идем широко разомкнувшись — полк весь в цепи. Визжат шрапнели, воют гранаты. Мы близимся…

Вот с мягким пеньем долетают пули. Чаще, чаще…

Залегли, открыли огонь…

«Варя! Таня! Идите сюда! Где вы легли! Ну, зачем вы пошли, — говорили же вам!» слышу я сзади себя.

Во второй цепи лежат Варя и Таня в солдатских шинелях с медицинскими сумками…

«Цепь вперед!» Поднялись. Наша артиллерия гудит, бьет прямо по виднеющимся цепям противника.

«Смотрите! смотрите! отступают!» несется по цепи.

Видно, как мелкие фигурки бегут к станции.

Их артиллерия смолкла. Наша усиленно заревела.

«По отступающему — двенадцать!» Все затрещало. Заварилась стрельба… Чаще, чаще… Слов команды не слышно…

С правого фланга из лощины вылетела лавой кавалерия, карьером понеслась за отступающими, блестят на солнце машущие шашки…

Мы идем быстро. Мы недалеко от станицы. Впереди, перебежав полотно, бегут уже без винтовок маленькие фигурки. Пулеметчик прилег к пулемету, как застыл. Пулемет захлопал, рвется вперед. Маленькие фигурки падают, бегут, ползут, остаются на месте…

Мы на полотне. Кругом бестолково трещат выстрелы. Впереди взяли пленных. Подпоручик К-ой стоит с винтовкой наперевес — перед ним молодой мальчишка кричит: «Пожалейте! помилуйте!»

«А… твою мать! Куда тебе — в живот, в грудь? говори…» бешено-зверски кричит К-ой.

«Пожалейте, дяденька!»

Ах! Ах! слышны хриплые звуки, как дрова рубят. Ах! Ах! и в такт с ними подпоручик К-ой ударяет штыком в грудь, в живот стоящего перед ним мальчишку…

Стоны… тело упало…

На путях около насыпи валяются убитые, недобитые, стонущие люди…

Еще поймали. И опять просит пощады. И опять зверские крики.

«Беги… твою мать!» Он не бежит, хватается за винтовку, он знает это «беги»…

«Беги… а то!» — штык около его тела, — инстинктивно отскакивает, бежит, оглядываясь назад, и кричит диким голосом. А по нем трещат выстрелы из десятка винтовок, мимо, мимо, мимо… Он бежит… Крик. Упал, попробовал встать, упал и пополз торопливо, торопливо, как кошка.