Андрей Волос - Возвращение в Панджруд

Когда все кончилось, толпа зрителей забурлила, спеша вернуться к своим торговым занятиям, и мальчишки едва вырвались из ее тесных и пахучих объятий.

Самад ликовал, перекрикивал дикий гвалт торжища, снова и снова расписывая подробности казни, — хотя Шеравкан и сам все отлично видел, и его еще мутило от увиденного. Отец Самада был в числе того самого отряда конной гвардии, что захватил и пригнал пленных. Самад восторженно толковал, что завтра отличившимся воинам будут раздавать наградные одежды — шелковые чапаны ярких расцветок с большими цветами, вышитыми золотом; и что эти почетные чапаны, которые герои похода получат из рук начальника кавалерии, кушбеги или даже самого эмира, — Аллах лучше знает! — имеют разное достоинство и бывают четырехглавыми, двенадцатиглавыми, двадцатиглавыми и сорокаглавыми.

“Головы, что ли, какие-то вышиты?” — вяло спросил Шеравкан, который уже не чаял отделаться от своего надоедливого соседа.

“Ты совсем, что ли?! — снова раскричался Самад, хохоча и хлопая себя по коленкам. — Какие вышивки?! Сколько голов из мешка всадник перед чиновником высыпал, такой чапан и получит. Если всего четыре головы — так четырехглавый, простенький, а сорок — ну тогда уж сорокаглавый, самый дорогой. Эх ты, деревенщина!..”

Шеравкан дернулся и чуть не закричал, потому что прямо на него покатились, как с горы, оскаленные человечьи головы!.. И тут же понял, что не наяву, а привиделось в дреме.

“А это что за плач?” — заволновался он, засыпая. Что же это?.. это хивинец?.. это его негромкие хриплые стоны?.. или просто ветер слетел с холмов и с грубой нежностью ерошит во тьме листву карагачей? — раз за разом, раз за разом.

Ветер, конечно же, ветер!.. Хивинец спокойно спит, хаджи дал ему хорошее лекарство, болезнь отпустила, ушла! Завтра он встанет здоровым, спустится с галереи — осунувшийся, бледный, взволнованный своей радостью: ведь он выздоровел!..

Шеравкан увидел залитый солнцем двор караван сарая... разномастных постояльцев, занятых своими делами, но дружно повернувшихся на скрип деревянных ступеней. Сконфуженное лицо хивинского купца, озирающегося так, будто вернулся с того света. И уже смех, улыбки, оклики: о-о-о, молодец!.. давай-давай, дружище!.. еще не хватало — разболеться в дороге!.. что еще выдумал!.. Аллах лучше знает, когда нам болеть, а когда быть здоровыми!.. когда жить, а когда прощаться с жизнью!.. Аллах ведь лучше знает, правда?.. Ведь правда?..

Так оно и было.

Душа принадлежала Господу, была предоставлена человеку во временное пользование, и под утро Всевышний послал ангела Азраила, чтобы вернуть себе свое имущество.

Незримый посланник сошел с небес, приблизился к одру и протянул хивинцу длань, в которой лежало райское яблоко. Учуяв сладостное благоухание этого дивного аромата, душа, приняв обличье мелкой фруктовой мушки, выпорхнула из левой ноздри умиравшего и тут же взмыла в поднебесье, а потом еще выше и еще — к самому небесному престолу, возле которого вечно шелестит бесчисленной листвой Дерево судеб. Некоторое время мушка растерянно сновала между ветвями, читая написанные на листьях имена, и никак не могла найти свое собственное. В конце концов она сообразила, что ее лист должен быть чуточку выше. Поднялась — и тут же радостно обнаружила его, и села на душистый зеленый глянец, и, часто крутя глазастой головой, стала мыть лапки и крылышки.

Утро только-только начало отделять тьму от света, а постоялый двор уже проснулся — жил, двигался, покрикивал и был озабочен множеством неотложных надобностей.

Четверо, в числе которых и Шахбаз Бухари, вооружившись мотыгами, ни свет ни заря ушли на кладбище копать могилу.

Тем временем толстый одышливый мулла начал обряд выкупа грехов.

Привели из конюшни лошадь покойного Саида — старую пегую кобылу. Она стояла смирно и только часто взмахивала сильно траченным хвостом. Левую руку, в пальцах которой у него были четки, мулла продел в уздечку. Правой взялся за край большого блюда с пшеничным зерном, комками каменной соли и мелкими деньгами. Другой край блюда держал старик хаджи: то ли по бедности, то ли из-за стыда за недейственность приготовленного им лекарства, приведшую к столь печальному концу, он согласился взять на себя грехи покойного.

Постояльцы столпились, образовав довольно тесный круг.

— Сколько было бедняге? — спросил мулла неожиданно тонким голосом.

— Двадцать пять, — сообщил хивинец.

— До двенадцати лет все мы безгрешны, — вздохнул мулла. — Стало быть, речь идет о тринадцати годах.

Он прочел короткую молитву, закончив словами:

— Саид, сын Аркеша, в своей жизни некоторые религиозные обязанности выполнял вовремя, а некоторые с опозданием. Сейчас пришел его смертный час. А жизни ему было двадцать пять лет.

Затем щелкнул первым камнем четок и, кивнув на блюдо, строго спросил у старого хаджи:

— Вы эти вещи мне подарили?

— Да, я их вам подарил, — согласился хаджи.

— Тогда вот вам за них грехи покойного, — сказал мулла, и хаджи, протянув руку, покорно коснулся пальцами первого камня четок.

Так было тринадцать раз — по числу грешных лет умершего. Тринадцать раз мулла читал молитву, тринадцать раз хаджи касался очередного камня, принимая на себя чужие грехи. Когда отзвучал последний год, хивинский купец, товарищ умершего, положил на блюдо несколько отрезов ткани. Один, самый большой, предназначался для шитья савана, пара других, значительно меньших, служила платой мулле и старику хаджи, остатки, из которых, даже сложив их вместе, не удалось бы выкроить приличного поясного платка, предстояло разделить между присутствующими.

Следовало также позаботиться о носилках, и хозяин предложил взять их в ближайшей мечети.

— Очень хорошие носилки, — кивнул мулла. — Отличные носилки. Пойдемте, я дам.

Однако хивинец воспротивился.

— Саид умер совсем молодым, — повторял он, качая головой и даже не пытаясь утирать слезы, беспрестанно текущие по смуглым и почти безбородым щекам. — Нет, мы не можем нести его на старых носилках. Что я скажу его родным? Что их сына и брата положили на старые носилки, как какого-нибудь седобородого старца, благополучно прожившего все положенные ему годы? Ему нужна колыбель — свежие носилки из гибких ветвей, украшенные зеленой листвой. Что делать, что делать!.. — причитал хивинец.

— Да, — вздохнул хозяин. — Но умер-то он не в родном селе, согласитесь. Возможно, они захотят его перезахоронить ближе к дому.

— Нет, — возразил хивинский купец. — Не захотят. Здесь он будет лежать ближе к Мекке, чем там.

— Это верно, — согласился хозяин. — Конечно. Так что? Может быть, все-таки послать в мечеть?

— Ах, верно говорят, что иметь одно неплодовое дерево лучше, чем дурного отпрыска! — горестно воскликнул хивинец, а потом спросил, указывая на раскидистую иву в углу двора: — Чье это дерево? Чья это ива?