Андрей Волос - Возвращение в Панджруд

Почему-то особенно тяжко жизнь складывалась у жителей кишлака Бистуяк. Ну да Аллах сам ведает, что кому на роду написано — кому беком быть, кому под плетью корчиться. Так, должно быть, и жили бы дальше, перемогаясь, крохоборствуя и голодуя, лишнюю миску зерна почитая за великое достояние.

Но однажды пришел в кишлак один старик.

Он появился в самый солнцепек, часа в четыре пополудни. В белесом небе висел коршун, безнадежно выглядывая попрятавшуюся в норы мелкую живность, иссохшая желтая трава пахла горячей пылью, волнами накатывал заунывный звон цикад и кузнечиков.

Старик вошел в кишлак со стороны предгорий — должно быть, спустился по тропе, петлявшей по увалам холмов.

Подойдя к крайнему дому, оглядел пустой двор, затем постучал клюкой по плетню. Когда Фарух выглянул из двери своей кибитки (покойный дед его одно время разводил коз, за то и звали Фаруха “козлятником”), старик завел дребезжащим голосом:

— Во имя Аллаха Милостивого, Милосердного!.. Вся хвала надлежит Аллаху, Владыке всех миров!.. Милостивому, Милосердному!.. Властителю Судного Дня!..

Фарух покорно дослушал фатиху до конца и в свою очередь побормотал:

— Во имя Аллаха Милосердного!..

— Хлебушком не богат ли, сынок? — поинтересовался старик, моргая подслеповатыми глазами.

— Хлебушком! — Фарух почесал затылок под засаленной тюбетейкой. — Ячмень уж весь подъели, а ты говоришь — хлебушком...

— Ячмень? — удивился старик. — Да-а-а... Ну, спаси тебя Аллах, сынок.

Фарух-козлятник смотрел ему вслед, потом крикнул:

— Отец, ты у нас и фасолиной не разживешься! Шагай лучше в Яктанан, там народ побогаче живет.

Но старик то ли недослышал, то ли не поверил. Правда, и по плетням больше не стучал. Оглядывая кособокие кибитки и голые дворы, лишь кое-где стыдливо прикрытые зеленью, добрел до кишлачной площади.

— Ты смотри, какое дерево, — удивленно пробормотал он, задирая голову. — Храни тебя Господь.

Чинара, высившаяся на краю площади, и впрямь была немалой — вековая, корявая. Обхватить ее смогли бы, пожалуй, человек восемь, да и то пришлось бы тянуть руки изо всех сил. В тени, сбившись в кучу на вытоптанной земле, пережидали жару бараны. Мощные корни, у ствола выпиравшие из земли, крепко держали в своих тесных объятиях три валуна. Прямо над одним из камней, возвышавшимся на четверть человеческого роста, зияло огромное дупло. Видно, когда-то ударила молния, дерево наполовину выгорело, но все-таки устояло и продолжило жизнь.

Старик обошел вокруг, приглядываясь.

В дупле валялась ореховая скорлупа и шелуха семечек — должно быть, дети, играя, считали его пещерой Аладдина или царским дворцом.

Задумчиво потыкав в дупло клюкой, он снял свой ветхий чапан, оставшись в холщовых штанах и рубахе. Встал на валун, постелил чапан, залез сам и лег, свернувшись калачиком и подложив под голову котомку.

Под вечер, когда жара спала, к чинаре сбежалась ребятня. Дети долго стояли, глядя на торчавшие из дупла босые ступни, перешептывались и прыскали. Когда ступни зашевелились, они настороженно замолкли. Из дупла высунулась всклокоченная голова. Старик оглядел их, пригладил волосы и бороду, намотал чалму и сел, свесив ноги.

— Храни вас Господь, — сказал он, озирая детишек. — В Бога верите? Дети пытались спрятаться друг за друга, теснясь, как бараны в жару, но

в конце концов старший смело сказал:

— Верим! А ты кто?

— Я-то? — переспросил старик, почесывая бороду и зевая. — Да вот шел мимо... смотрю — кишлак. Странник я.

— Странник... странник! — залопотали друг другу мальчишки. — Странник он!..

— Странник, да, — задумчиво повторил старик. — А вот кто смелый-то из вас?

Перешептывание и стеснение кончилось тем, что вытолкнули самого маленького:

— Вот! Он смелый!

Тот пятился, глядя на пришлеца полными слез глазами, но его снова выпихивали вперед.

— Вижу, что смелый, — согласился старик. — Ну а ты, — он показал пальцем на старшего, которому было лет десять. — Ты разве не смелый?

— Не знаю, — смутился было тот, но здесь же нашелся: — У меня дядя — охотник!

— Вот видишь, — кивнул старик. — Как же ты можешь не быть смелым, если твой дядя охотник? Неужели опозоришь его?

— Нет! — мальчик замотал головой.

— Ну, а раз ты тоже смелый, принеси-ка воды испить, — попросил старик, протягивая ему тыквенную чашку. — А я за это про тебя Махди слово замолвлю...

Минут через десять они уже крепко подружились. Мальчики уселись на камни и корни вокруг дупла и, раскрыв рты, слушали, что толковал им старик, назвавший себя хаджи Мулладжаном.

— Э-э-э! — говорил он, качая головой. — Где я только не был! Земля большая — идешь-идешь, а все края нет. До самых морей доходил. Большое чудо! Смотришь — только вода впереди.

— И другого берега не видно? — недоверчиво спросил кто-то.

— Не видно, — подтвердил Мулладжан. — Одна вода.

Мальчишки по-взрослому зацокали языками, демонстрируя свое изумление.

— Бывает, волнуется оно, кидается на берег, камни ворочает, о скалы бьется... А корабли — ничего, не боятся, плавают, — старик покачал головой, будто сам изумляясь бесстрашию кораблей. — И в пустынях ходил...

— А в Мекке были? — спросил старший.

— Сколько раз! — Мулладжан махнул рукой, будто речь шла о чем-то совсем незначительном. — Когда впервые попал — вот радости-то. А потом уж не так... Да ведь, если подумать, есть люди, которые всегда в Мекке живут. И что? Живут себе и живут, совсем как те, кто в иных местах... женятся, детей воспитывают, скот пасут... ну совсем как простые. Иные как мечтают туда попасть — прямо с ума сходят. Пускаются в дорогу, сколько мучений переживают, погибают в пути... А эти родились себе — и живут! — Мулладжан хихикнул, как будто не в силах осмыслить этот парадокс. — Живут — и нет им ничто.

Когда солнце, прячась за холмами, сначала вызолотило листву чинары, а потом залило ее нежным розовым светом заката, пришел подросток и, вежливо поздоровавшись с гостем, погнал домой баранов.

Скоро он вернулся, снова поприветствовал хаджи и поставил на край дупла миску мучной похлебки.

— Отец вас просит принять это угощение, — сказал он. — Помолитесь за его здоровье, пожалуйста.

— Как зовут твоего отца? — спросил старик.

— Фардод, — ответил подросток.

— Господь, храни Фардода за его щедрость, — радостно возгласил Мулладжан. — Прости ему все сразу, если сможешь!..

Фардод — сухощавый, дочерна загорелый человек в обычном крестьянском тряпье (одна штанина была у него почему-то короче другой — то ли собака рвала, то ли просто холста не хватило) и с неровно постриженной седеющей бородой, был первым, кто пришел вечером к чинаре.

Он поклонился, поприветствовал странника, осведомился о его здоровье и о том, легкой ли была дорога, а в ответ выслушал множество благословений. Пришлось почему-то к слову, и хаджи Мулладжан подробно рассказал ему о земле Арка, где живут огромные скорпионы, а также твари, именуемые алфис: у них человечьи лица и руки, пасти собак, бычьи ноги, козьи уши и баранья шерсть, они страшны, но питаются собственным жиром, покрывающим их живот и груди, и поэтому совершенно безопасны. Услышав вдобавок, что когда у людей наступает день, на землю Арка опускается ночь, Фардод, не переставая изумленно качать головой, забрал пустую миску и распрощался, пообещав утром прислать сына с полной.