Андрей Волос - Возвращение в Панджруд

Ханджар-бек едва не поперхнулся кумысом, чашку с которым как раз поднес ко рту.

Он догадывался, почему дядя заговорил именно о чернильницах. Старик так давно и безвылазно сидел в степи, что у него, должно быть, сместились представления о том, что такое настоящее богатство и настоящая роскошь. А в недавнем прошлом один дальний родственник побывал в Марокко. Понятно, что тамошний двор ослепил его. Но самое сильное впечатление произвело хранилище чернильниц, куда он попал благодаря какой-то случайности.

Главной в казне являлась палата драгоценностей, второй по значению — оружия, а еще — утвари, а еще — седел, а еще — одежд, а еще — книг, а еще — ароматов, снадобий и редкостей (где, говорили ему, хранятся бессчетные фарфоровые кумганы, наполненные фансурийской камфарой, груды индийского алоэ и драгоценные кувшины из золота и черненого серебра). В этом ряду хранилище чернильниц представляло собой забытое Богом место.

Но даже оно потрясло степняка до глубины души. Его вели из покоя в покой, и всюду он видел одно и то же: ряды огромных сундуков, доверху набитых чернильницами. Четырехугольные и круглые, малые и большие, плоские и пирамидальные, такие, что вмещали чуть ли не полмеха чернил, и такие, что уместились бы в детской ноздре. Золотые, серебряные, сандаловые, из слоновой кости и эбенового дерева страны Зинджей.

Украшенные драгоценными камнями, замечательного вида, тонкой работы, со всеми принадлежностями, — каждая ценой не меньше тысячи динаров.

Чернильница в тысячу динаров! — поверить в это было трудно. Однако родич утверждал, что всякий, кому посчастливилось хотя бы издали наблюдать выезд фатимидского халифа, кто видел слепящее сверкание неисчислимых золотых копий в руках гвардейцев, сотни лошадей под золотыми седлами, десятки слонов в золотых же доспехах, — всякий, кто хоть краем глаза посмотрит на это, немедленно признает, что тысяча динаров за чернильницу — это не так уж и много.

— Это правда, дядя, — согласился Ханджар-бек. — Но у них не только чернильниц много. Фатимиды вообще несметно богаты. Даже, возможно, богаче Аббасидов. А может быть — и щедрее. Но...

Ай-Тегин покивал.

Оба они хорошо понимали, что значит это “но”.

Все властители предпочитают, чтобы порядок в их столицах и их личный покой охраняли иноземцы. У чужака нет в округе ни друзей, ни родственников, ему некому пожаловаться и некого пожалеть, рука его жестче и неподкупней, чем у местного уроженца. С другой стороны, и пришлецу все равно, кому служить, под чьи знамена становиться. Его работа — война, и нет никакой разницы, кто за эту работу платит. Аббасиды — хорошо. Фатимиды — тоже неплохо.

“Но” состояло в том, что Фатимиды не брали на службу тюркских гулямов: они традиционно формировали свои гвардейские части выходцами из африканских племен — преимущественно сомалийцами.

Тюрка ждала другая дорога — в Багдад, к халифу, к Аббасидам. Именно там тюрок имел возможность исправно тянуть солдатскую лямку. Подчас кое-кто из них становился видным военачальником — и тогда мать-степь пожинала наконец плоды своего долготерпения.

Следовательно, если эмир Назр переметнется к Фатимидам...

— Нам с ними не по пути, — отрезал старик.

— Да, дядя, — согласился Ханджар-бек. — Вы совершенно верно сказали: нам с Фатимидами не по пути...

— Что ты повторяешь, как попугай?! — рассердился вдруг Ай-Тегин. — Дело говори!

— Простите, дядя, — Ханджар-бек низко склонил голову. — Я ведь и толкую... Когда имамы созвали военачальников, меня не было в городе. Сами они спорили-спорили да так ни на чем и не сошлись.

— Начальник кавалерии был? — спросил Ай-Тегин.

— Был. Но на него надежды мало. Как бы, наоборот, все дело не испортил. Боюсь, через него до государя дойдет...

— Конечно. Он же не тюрк.

— Ну да. Он не тюрк. И возвысил его эмир сильно.

— Это было давно, — заметил старик. — Небось уж забыл, что возвысили. Думает небось, что так и надо: за его таланты ему положено.

— И в делах веры он нетверд.

— Начальник кавалерии нетверд в делах веры? — удивился Ай-Тегин.

— Он же с этим, как его... близок очень, — Ханджар-бек поморщился и постучал одним указательным пальцем о другой. — С Царем поэтов-то. Который нынче при дворе поэтами командует. Как говорится, с гнилого дерева какую ветку ни сруби...

Глава рода некоторое время пытался вдуматься в сказанное, потом пожал плечами.

— При чем тут Царь поэтов?

— Говорю же, братья они, — пояснил командир гвардейцев. — А этот Царь поэтов... Рудаки его зовут, вспомнил. Этот Царь поэтов с Балами дружен.

— С визирем, — холодно уточнил Ай-Тегин и сощурился.

— Ну да.

— Уж этот-то нашу веру никогда и в грош не ставил.

— Не ставил, — согласился Ханджар-бек. — И сейчас не ставит.

— Вообще не понимаю, как его эмир терпит, — вздохнул Ай-Тегин.

— Это точно, — кивнул Ханджар-бек.

И недовольно покачал головой. В данном случае его недовольство относилось к последним словам. Поддакнул дяде — а на самом деле хорошо понимал, что в многотерпении эмира нет ничего удивительного. Да, собственно, и многотерпения никакого нет.

Что ему терпеть? — визирь Балами неустанно доказывает, что им движет одно-единственное стремление: добиться, чтобы власть эмира Назра была надежней, чем жерди погребальных носилок. И что же — отказаться от такого визиря? Уж чего-чего, а безрассудным эмира никто не назовет.

— Другой бы давно уж все по своим местам расставил, — с досадой сказал Ай-Тегин. — Но что ты хочешь от этого человека? Старая мочалка он, а не эмир. Я когда еще понял, что он в делах не разбирается. Так и будут у него на шее неверные сидеть. Так на чем сошлись?

— На следующий день пришли ко мне. Так и так, мол. Надо что-то делать, а то вера совсем порушится. Я предложил идти к Большому сипах-салару. К главнокомандующему. И сказать открыто. Так и так, мол. Бухара волнуется. Не желает Бухара государя неверного. Возьми ты, Большой сипах-салар, власть государя, а мы станем твоими верными подданными...

— Это к Фариду-мукомолу, что ли? — брюзгливо спросил старик.

— Ну да, — сказал Ханджар-бек.

Старик крякнул и покачал головой. Сами пришли: на, владей!.. Какой ни будь дурак этот Фарид-мукомол, а и он сообразит, что надо соглашаться. Соглашаюсь, дескать, чтобы дела веры поправить. А при чем тут вера, если золотое яблоко Бухары падает в руки?

— Он не тюрк, — хмуро заметил Ай-Тегин. — И дурак.

Его подмывало спросить, не пробовал ли Ханджар-бек одновременно предложить будущему эмиру подходящего по его положению визиря — Ай-Тегина? Ай-Тегин старше всех, опытней... умнее, в конце концов.

Но сухое жжение в груди, какое происходит от разрушения надежд, однозначно говорило: не надо спрашивать, и так все ясно. Не пробовал он.