Андрей Волос - Возвращение в Панджруд

Ветерок потянул низом, принеся откуда-то запах мяты, и звон, с которым кузнечики начинали ковать прогревшийся воздух, стал слышнее.

— Да-а-а, — протянул Шеравкан. — И что же: так динар и присудили?

— Так и присудили, — кивнул Джафар. — Министр умный был: знал, что люди все мерят по себе.

— И деньги тоже?

— Деньги в первую очередь. Заметил, как в последнее время дирхем подешевел? — насмешливо спросил слепой. — Раньше-то как было: полдирхема за ночевку — слишком дорого. А после кошелька? После кошелька пять дирхемов — мелочь.

Они помолчали.

— Вот такие они, денежки, — вздохнул слепой. — Чумы Господу мало показалось — он нас вдобавок деньгами наградил.

Шеравкан помолчал, размышляя.

— Вы хотите сказать, что деньги — болезнь?

— Зараза, — подтвердил слепец. — Да еще какая липкая...

— Но, учитель, — нерешительно возразил поводырь. — Не ко всем же прилипают. Вот, например, мой отец. Он сколько ни бьется — а и в помине нет такого, чтобы к нему деньги прилипли...

Слепец рассмеялся.

— Тут ты прав. Но я о другой липкости. Понимаешь, если человека чума подцепила — у него все-таки остается шанс выздороветь. А если деньги...

Он безнадежно махнул рукой.

— Но от денег не умирают, — не сдавался Шеравкан.

— Однако и живут недолго.

— Почему это?

— Да мало ли несчастных из-за своих богатств гибнет! То разбойники, то война. То слуги неверные, то сосед завистливый. То молодая жена. То, глядишь, собственные дети... Хватает напастей. Да и вообще, между прочим, бедняки до глубокой старости чаще доживают. Ему сто лет — а он все кетменем свою тощую глину крошит, все надеется на урожай, все рассчитывает, как вот он сейчас взрыхлит, а потом пройдет хороший дождь, пшеница его поднимется, заколосится... птиц он от нее будет гонять, зайцев... сохранит всю до зернышка, уберет, отвезет на базар, продаст, а на вырученные деньги внукам новые рубашки купит. А тут град налетел — и нет никакой пшеницы. Начинай сначала: бери кетмень, мечтай заново.

Джафар пристукнул посохом и сказал:

— Сам сколько раз думал: целительны они, что ли?

— Кто? — не понял Шеравкан.

— Да говорю же: мечты.

— Не знаю...

— Вот и я не знаю... Но главное-то вот в чем: если человек деньгами заболел, у него взгляд сужается. Деньги — ведь это очень важно, правда? Если нет денег, ты не можешь купить еды и одежды, не можешь содержать дом... очень, очень важно иметь деньги.

Джафар положил ладони на самую верхушку посоха и склонил голову, размышляя.

— Но ведь иметь деньги — это не более важно, чем иметь возможность забыть о них?

Шеравкан пожал плечами.

— И вот если человек не может забыть, значит, все — заболел. Смотрит — а ничего, кроме денег, уже не видит. В глазах все перекошено. Солнце не продашь — и не купишь. Солнце ничего не стоит. Воздух ничего не стоит. Счастье ничего не стоит... А раз все это ничего не стоит — он этого и не видит. Он слепнет.

Шеравкан вздрогнул. Его пронзила нелепая мысль: может быть, и Джафар ослеп от денег?

Судя по тому, что слепец замолчал, вскинув голову, он, произнеся сорвавшееся слово, тоже переосмысливал сказанное.

Невесело хмыкнул:

— Самое время мне, конечно, о чужой слепоте толковать.

— Ну и что! — с жаром сказал Шеравкан. — Ну и что! Вы же не виноваты, что так!

— Да, да.

Но, судя по всему, у него пропала охота рассуждать о деньгах.

— Ладно, — вздохнул он через минуту. — Все равно сидим. Палку ты мне хорошую вырезал, молодец, — должно быть, в качестве доказательства Джафар снова пристукнул посохом о камни. — С такой палкой в руках я, можно сказать, вовсе не чувствую себя слепым. Теперь давай какой-нибудь прутик, может быть, и тебя удастся сделать зрячим.

Шеравкан ждал этой минуты, надеялся на нее. Подходящий, на его взгляд, прут он подобрал сразу за околицей.

— Пожалуйста, учитель.

Вложил в ищущую ладонь.

— Ага, — сказал Джафар, сжимая пальцы. — Ну хорошо. Можем заняться делом.

Задрав голову, как будто отражение происходящего должно было появиться на небесах, он широко прочертил землю перед собой. Если это была проверка качества прута, то слепец, похоже, остался им доволен.

— Будет что-нибудь непонятное, обязательно останови меня и спроси. Понял?

— Понял.

— Молодец. Первое, что тебе нужно запомнить. Есть семь букв гордых — они всегда ходят в одиночку. Мы их выучим со временем: алиф, дол, зол, ре, зе, же, вов, — с каждым словом конец прута бойко чертил в воздухе не то очертания сказочных животных, не то контуры невиданных цветов. — И еще двадцать пять — дружных: эти вечно с кем-нибудь в обнимку, вечно к кому-нибудь пристают. Бо, по, то, со... и далее, о них я тебе тоже расскажу. Итак, алиф.

— Учитель! — робко сказал Шеравкан.

— Ну что еще? — буркнул Джафар.

Должно быть, у него уже сложился план речи. Кому понравится, когда перебивают!..

— Вы же велели, чтобы я спрашивал...

— Хорошо. Спрашивай.

— А что такое — буквы?

Ну да. Правда. Он ведь даже не знает, что такое буквы. Слово знает — “буквы”. А что это такое, ему неизвестно.

Слышал краем уха. Есть, мол, такая таинственная вещь — буквы. Мулла держит перед собой книгу. “Что в книге? — Буквы, сынок”.

То есть он — как нетронутый снег. Рано утром выглянешь — вот он. Белый-белый. Еще никто не ступал. Ровная гладь.

Буквы...

Может быть, напрасно он это затеял.

Нужно ли парню знать, что такое буквы?

Может быть, лучше, если белая гладь останется белой гладью?

Господи, да он и сам сколько раз думал: было бы лучше родиться медником. Или крестьянином. Никогда бы он не знал, что такое бумага. Ну, может быть, и слагал какие-нибудь незатейливые песенки... как в детстве, дразня Шейзара. Но не записывал. Бумаги не было, и все эти песенки забылись.

Слова — одно.

Буквы — совсем другое.

Слово прозвучало — и исчезло. Конечно, оно осталось в памяти... но память ненадежна. Рот закрылся — слова нет. Уже звучат новые слова, теснятся, сменяют друг друга, чтобы так же исчезнуть.

А если слово написано, его можно прочесть. Раз прочесть, два... десять... сколько нужно. Написанное слово долговечно.

В написанное слово можно вдуматься. Вот зачем нужны буквы: чтобы можно было вдуматься.

Написанное слово порождает раздумья. Совершенно никчемные, если ты крестьянин.

О чем думать? Труженику раздумья не нужны. Все и так ясно. Весна сменится летом, лето — осенью. Хлеб посеян — пора косить. Косьба прошла — надо жать. Надоба за надобой.

Конечно, какие-то мысли все равно остаются. Руки делают свое дело, а мысли проплывают. Как апрельские облака — свободно, ненатужно. Вот одно сблизилось с другим... вот отстало. Вот мелькнула некая догадка... растворилась.

Мысли есть, а раздумий нет.