Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001

Вы пишете, что озабочены — как сохранить повесть? Нет повести. Как бы Вы ни изощрялись при переносе на сцену — в другой ряд и род искусства — не сохранить её, и с этим приходится мириться. Но нужно и можно сохранить главное — дух её, увеличить «ударную силу» её, ускорить ход, обострить действие за счёт снимаемости текста, убирания небольших сцен и даже линий, особенно сиен проходных, действующих лиц «разового пользования». Максимум действующих лиц, минимум сцен, минимум суеты и хаоса. Я видел инсценировку в Красноярском ТЮЗе. Сцена была одна, но «двухэтажная» и высвечивала то один этаж — низкий, детдом, то второй — комната Репнина, Ступинского, кухня, милиция.

Пьеса очень длинна. Её надо решительно сокращать и ещё много-много работать над инсценировкой.

Я недавно принимал у себя режиссёра Малого театра. Он сам написал и ставит «Царь-рыбу», разумеется, сохраняя дух, стиль и содержание повести — по законам жанра и сцены, много привнёс и своего, сократив повесть до 65 страниц машинописного текста, да и этого многовато. Если это «своё» сделано талантливо, серьёзно и творчески, я, хоть и скрепя сердце, иногда подписываю инсценировки, но Вашу не подпишу. Рано! Поработайте ещё и поработайте творчески, с учётом Ваших возможностей, возможностей Вашего коллектива и законов сцены. Успехов — Виктор Астафьев

25 декабря 1981 г.

(Г.В.Свиридову)

Дорогой Георгий Васильевич!

Я уж и не знаю, как и чем отблагодарить Вас за столь драгоценный подарок?! Если слово «спасибо», происходящее от «спаси Бог», хоть в малой степени передаст мои чувства радости, удивления и восхищения, я говорю Вам его многократно и земно кланяюсь Вам за Ваш прекрасный труд, за то, что Вы вспомнили обо мне, живущем за тридевять земель от столицы...

Разумеется, я многажды слышал и слушал Ваши произведения, есть у меня и пластинки, но вразброс, купленные по случаю. А Вы мне — такие записи, в таком количестве подарили! Да хранит Вас Господь!

Я, конечно же, с радостью отдарю, чем смогу, привезу Вам, как буду в Москве, свой четырёхтомник, посылать по почте сделалось ненадёжно — воруют. Семь бандеролей с четвёртым томом, посланных в Ленинград, — потерялись разом, вот до чего дожили и докатились! Даже такое место, как почта, подверглось разбою. Ничего ни святого, ни надёжного не остаётся.

Я, Георгий Васильевич, не гурман, а всего лишь слушатель благодарный, многое в «сложной» музыке не «волоку», как нынче говорят, но чем-то и чего-то чувствую.

Когда я впервые слушал капеллу Юрлова (слава ему во веки веков за его подвижническую жизнь, за его нравственность и духовный подвиг!) — это было двадцать уж с лишним лет назад, в Латвии, на Декаде русской культуры, в Домском соборе, — то понял тогда, что перед этой музыкой, перед таким великим искусством все равны и все виноваты в том свинстве, какое люди развернули на земле среди людей. А в зале были и члены Президиума ЦК, артисты, певцы и всякий люд. Многие плакали, плакали про себя, покаянно, а мне так хотелось всех обнять и рассказать им что-нибудь, утешить и тоже покаяться.

Потом мне удалось достать пластинки с церковными хоралами (первый выпуск), потом они стали продаваться свободно, в классическом отделе магазина «Грампластинки», но в классическом отделе не было покупателей, никто их не рвал из рук, а напротив в отделе орали Алла Пугачёва, Ротару, Хиль и иже с ними.

Недавно на выступлении разговор зашёл о том, какой стала Россия. Из зала слушатель-весельчак прислал мне записку: «Россия впрямь другою стала, был Емельян, теперь вот Алла». Было б совсем грустно, если б уж все ушли в пугачёвщину». Слава богу, работаете Вы и ещё несколько крупных русских композиторов и не даёте нам совсем одичать и подчиниться дикому и чужому ритму века.

А в моей родной деревне осталась ещё родня, и иногда мы вес поём, и осколки семей наших деревенских тоже ещё поют, иногда протяжно, вольно, со слезою. Вот эти часы я очень люблю, всегда они меня трогают и не дают вовсе упасть духом. Но все родичи уже старые, и, как «упадёт» один из хора — образуется дыра, и никто её уже не затыкает, ибо не знают нынешние парни и девки наших старых песен, стыдятся их, зато вихляться задами по-бабьи не стыдно. Ну что ж, наверное, самая отрадная и закономерная поговорка: «Другие времена, другие песни», не хочется с этим соглашаться, не хочется слышать какие-то завыванья на нерусский лад и вывёртывать горло не по-нашему тоже больно и неловко. Да что я об этом толкую! Вы-то всё это знаете и переживаете куда как больнее всех нас.

Силы Вам, и крепости духа, и новых песен, сочинений, романсов — в новом году. Поклон Вашим близким от меня и моей супруги, Марьи Семёновны, — это она печатает на машинке моё письмо, ибо почерк мой, кроме неё, никто не разбирает. Ещё раз кланяюсь и благодарю! Ваш Виктор Астафьев

1982 год

3 января 1982 г.

Красноярск

(В.Я.Курбатову)

Дорогой Валентин!

Я — дома. Работаю. Много. Не помню, послал тебе поздравление с Новым годом или нет? Если нет, то год ещё только начался и не поздно пожелать добра и здоровья.

Осень у нас началась быстро — с 1 октября. И зима ранняя, но хорошая была, лёгкий морозец и солнце. Я чувствовал себя очень хорошо, бодро, и меня потянуло работать. Мария Семёновна ездила в Москву и Вологду, а я в это время нагвоздил черновик новой повести. Черновик сумбурный, наверное, плохой, но работалось с большой охотой, хотя, как нарочно, мне тут мешали разные народы.

Сейчас М. С. печатает черновик, а я правлю сценарий по рассказу «Тревожный сон». Будут снимать по заказу ЦТ. Весной начнут [ в прокате фильм назывался «Ненаглядный мой». — Сост.] . А я не отказался. Платят они так, что теперь могу спокойно новую книжку писать. Ты вон сколько корячишься с Пришвиным и теперь, поди, знаешь, каково их писать-то. Критиковать трохи легче.

Всё я хвастался всем своим здоровьем. Хвалился, хвалился и в праздник горлом заболел. Состояние сделалось подавленное, а было как у петуха весеннего.

Читаю «Осень патриарха». С трудом достал. Читаю и убеждаюсь, что вся наша литература, вместе взятая, дряхлая, менторская и сладкожопая по сравнению с книгой Маркеса. В «Патриархе» он добрался-таки до чудовищного нашего творения, способного погубить весь мир. И в его генерале узнаются все деспоты мира, и наши тоже, все подлецы и трусы, и шкурники, значит, и мы — тоже. Беззубо шамкаем мы голыми дёснами что-то про природу и человека, часто умненько, ласково, когда кругом такая «блядская жизнь», как сказал великий Маркес. Великий Гоголь нашего времени, так бы я его назвал, и из всей нашей бумажной продукции поставил бы в ряду с ним только «Тихий Дон», «Тёркина» да последний роман Айтматова.

В апреле меня здесь не будет. Поеду в Новосибирск, на Урал, в Москву. Приезжай в мае. Мы уже переберемся в Овсянку. Вот пока и всё. Красноярцы (в издательстве) ждут от тебя вестей. Обнимаю! Поклон твоим домочадцам от меня и Марьи Семёновны. Твой Виктор Петров сын