Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье

И святой Георгий тронул дважды

Пулей не целованную грудь.

Гумилев усмехнулся – одними губами и ответил – тоже стихами:

Опустив голову, Есенин искоса наблюдал за Анной Андреевной. Худое, горбоносое лицо было плотно захлопнутым, но он готов был поклясться, что прочитанное Гумилевым супруга воина слышит впервые. Наблюдал он и за Клюевым и тоже угадал вопрос, какой Николай чуть было не задал автору: продолжит ли «Биржевка» публиковать и в новом году его корреспонденции с театра военных действий, то бишь «Записки кавалериста»? Угадал потому, что тот же вопрос чуть было не слетел и с его языка. Накануне, у Ясинских, Есенин прочитал все шестнадцать выпусков «Биржевых ведомостей», где «Записки» были опубликованы. (Зоя Иеронимовна обожала Гумилева и аккуратно собирала все его публикации.)

Молчание становилось неловким. К счастью, в гостиную вошла старшая хозяйка и пригласила гостей к столу. Несмотря на «отсутствие еды в городе», рождественский стол на Малой, 63, был если и не по-довоенному изобилен, то все же домовит и наряден. А главное – в столовой было тепло. Анна Андреевна скинула теплую шаль (под серым деревенской вязки платком оказался другой – шелковый, розовый) и чудесным образом преобразилась. Похорошела, помолодела, утратила «царственность», стала почти похожей на «красивую солдатку», и Есенин вспомнил ее стихи – их твердил Каннегисер, когда бродили с ним летом по Рязанщине, по проложенным богомолками монастырским тропам:

«Аня, – сказала Анна Ивановна, – положи юному гостю варенья, он слишком стесняется». Анна Андреевна ласково улыбнулась и выпростала из-под розового платка высоко обнаженные руки. Улыбка ее не красила, но руки были удивительные – гибкие, протяжные, а жест – лебединым. Розовый шелк, задержавшийся на сгибе локтя, повис, будто подстреленное крыло… Варенье оказалось брусничным. С тех пор как умерла бабка Наталья, такого вкусного ее баловень уже не пробовал. Есенин разнежился, а главное, согрелся: во всех петербургских квартирах отчаянно экономили дрова. Но Клюев уже поднялся, уже объяснял Гумилеву, что им еще надо заглянуть к Иванову-Разумнику. Их не удерживали, отпустили с явным облегчением, однако ж и не с пустыми руками. Анна Андреевна вынесла в прихожую оттиски из журнала «Аполлон» с поэмой «У самого моря», Гумилев подписал каждому по экземпляру «Чужого неба». На перекрестке у вокзала Есенин и Клюев расстались, предварительно сильно рассорившись. Идти к Иванову-Разумнику Сергей наотрез отказался. И все из-за того жлобского письма: по нездоровости, должон. И все ты, советчик хренов! Клюев вцепился в его шарф, Есенин рванулся и побежал к вокзалу. Пока добирался до Ясинских – путь был неблизкий, – замерз, как дворняга. Зоя потащила его на кухню, плита уже прогорела, но из духовки еще тянуло сухим и вкусным теплом. Ей не терпелось услышать новости из Царского – как встретили, что говорил Николай Степанович, но Есенин ничего толком рассказать не смог. «Вернувшись от Ахматовой, – вспоминала она впоследствии, – Есенин был грустным, заминал разговор, когда спрашивали о поездке, которой он так ждал. Потом у него вырвалось:

– Она совсем не такая, какой представлялась мне по стихам.

Он так и не смог объяснить нам, чем же не понравилась ему Анна Ахматова, принявшая его ласково и гостеприимно. Он не сказал определенно, но как будто жалел, что поехал к ней».

У себя дома Анна Андреевна и впрямь оказалась другой, не такой, как представлялось. Усталая, зябкая женщина, которую только что забрали из туберкулезного санатория (курс лечения оплачен на месяц вперед, но больная упросила мужа: «Увези меня умирать-то хоть…») И все-таки, думается, вернулся Есенин из Царского растерянным и подавленным не только потому, что очаровавшая его королева при ближайшем рассмотрении, в домашней обстановке оказалась и не красивой, и не эффектной. Про это сказать просто. А вот как, какими словами расскажешь про запах? Запах и в этом вроде бы совсем не богатом доме был тот же, что и в квартире Блока: снисходительно-дворянский. Есенин его учуял, едва переступил порог… Неужто прав олонецкий ясновидец? «Я холодею от воспоминаний о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики»… Вот хотя бы дарственные на врученных при прощании стихах. В поезде Есенин их прочел. Гумилев и Ахматова, не сговариваясь, сделали одну и ту же дежурную надпись: «Память встречи». Это ли не доказательство снисходительно-небрежного, сверху вниз отношения? После визита в Царское даже подчеркнутая учтивость Блока стала казаться ему оскорбительной. Ну ладно при первой встрече, в марте, когда свалился как снег на голову – незваный гость хуже татарина. Но ведь и потом, когда приходили с Клюевым, в октябре? Их – слушал, кивал, переспрашивал, а про свое – ни-ни. Пять часов просидели, а что о хозяине узнали? Ничего не узнали…

Утаив и от милой Зои, и от ее простодушного и хлопотливого отца истинную причину своего плохого настроения, с Клюевым, как помирились – а помирились они чуть ли не на второй день после ссоры в Царском Селе, – Сергей был откровеннее, чем с Ясинскими. Но Николай Алексеевич на этот раз его недовольства поведением «нобилей», им же, Клюевым, и спровоцированное, не разделил. Не до нас, мол, Анне Андревне: отца в августе схоронила и сама больна. А от Гумилева какая защита? Навсегда холостой. А тут еще и любовь-разлука. Ее, красавицу, весной с сыночком Василья Анрепа, думца, видели и в ресторане, и на вокзале. В Англии господин хороший обосновался, а как война началась, заявился, в Галиции, в самом пекле, воевал, но, чую, навоевался, между Питером и Лондоном курсирует, англичане порох обещались поставлять, а где тот порох сейчас – никто не ведает. Но этот, Анреп, разыщет. Под водой, в болоте, а разыщет. Вот только проку все едино не будет: порох найдем – пушки потеряем, пушки найдутся – пушкари разбегутся. Одна у тебя должна быть забота, голубь: как жизнь свою, для России бесценную, уберечь. А на Анну Андревну не гневись, в церкви будешь, свечку поставь. Чахотка в ихнем семействе наследственная…