Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье

А вот неведомая широкая земля, по которой на хорошей средней скорости поспешал набитый искореженным пушечным мясом чугунный поезд, уюта не обещала:

Как и было предписано императрицей (немка все еще сопротивлялась чужому и чуждому русскому беспорядку), военно-полевой эвакогоспиталь на колесах прибыл в Царское Село точно по расписанию: 16 мая 1916 года в 5 час. 45 мин. Есенин, выказав сноровку и усердие при сдаче раненых на стационарное лечение, предвкушает наградную увольнительную в Питер, а значит, и встречу с друзьями. Клюева в городе нет, он на пару с Плевицкой на гастролях, и можно разгуляться на воле. Однако судьба подбрасывает своему избраннику маленькую пакость. Той же ночью Сергей попадает в лазарет с острым приступом аппендицита. Отлежав положенные после хирургического вмешательства десять суток на больничной койке, рядовой санитарной службы Есенин С. А. в тот же день, 27 мая, отправляется в новую поездку в составе санитарной команды поезда № 143. В отличие от предыдущего, почти беспроблемного, второй рейс оказался тяжелым и нервным. На западном фронте началось летнее наступление, потери ужасающие, на каждой узловой станции санитарный экстра-поезд ожидало несметное количество раненых, доставленных из прифронтовых лазарет-палаток в скотных теплушках. Ломан распорядился принимать только самых тяжелых. Операционная перешла на круглосуточное функционирование, не до сна-отдыха и младшему медперсоналу. У Есенина загноился шов, но хирург, к которому он обратился, отмахнулся – до свадьбы, мол, заживет.

Клюев, успевший вернуться в столицу, ждал братушку на перроне Императорского павильона в Царском Селе. И ждал давно: к середине июня 1916– го разруха на транспорте достигла такой степени, что даже царский поезд с тяжелоранеными добирался от Москвы до Питера тридцать восемь часов! Время было позднее, 10 вечера, но Клюев, учуяв, что Есенин, хоть и бодрится, еле держится на ногах, кинулся к Ломану и уговорил господина полковника выписать жавороночку увольнительный билет в отпуск хотя бы дней на пятнадцать. Николай Алексеевич был в такой тревоге, что решил проводить Сереженьку до самого Константинова. Не вышло: в Москве они снова повздорили, обиженный пестун-хлопотун повернул восвояси, а Есенин, переночевав у отца и накупив для Шурки городских цацек, не забыв и обещанный прошлым летом мяч, красный, большой, в сетке, первым же поездом отбывает на родину. Еле добрался – извозчиков на станции Дивово не было, все ушли на фронт, – и сразу же завалился спать. Наутро конечно же отправился к Кашиной, но Лидия Ивановна еще не приезжала. Раздосадованный, заглянул к Поповым, но и там никого из обычных гостей не было.

По ночам шли дожди, к полудню прояснивалось, но ненадолго. Разыскав драную, с дедова плеча, овчинную шубу, Есенин забирался на сеновал и целыми днями либо читал, либо писал. Стихи становились все лучше и лучше, откуда что бралось? А он-то думал, что выдохся.

Перечитал, удивился, словно на себя, как на другого, из далека далекого глянул, и громко – ай да Есенин, ай да молодец! – продекламировал пушкинское: «Кастальский ключ волною вдохновенья в степи мирской изгнанников поит». Интересно, что бы сказала царскосельская колдунья, кабы уже тогда, зимой, у него были такие стихи? Ведь сказала бы что-нибудь дельное? А то: и я, мол, как и вы, под Ивана Купалу на свет родилась! В ответ на маковую его побаску:

И еще съехидничала: ежели матушка в Купальницу вас родила, почему же внуком, а не сыном купальской ночи себя именуете?

Ведьма зеленоглазая!

Впрочем, довольный собой, Есенин всерьез на Ахматову уже не злился и под Купалу, в день ведьм, в знак внутреннего с ней примирения поставил-таки свечку – за здравие. Хотел до Ивана Богослова прогуляться, да опять задождило. Константиновскому диакону ектенью заказал – заздравное моление о государыне Анне и об доме ея, а забравшись на сеновал, набросал, соперничая с Блоком, ее портрет. У Блока государыня Анна в чем-то испанском – «Вы накинете небрежно шаль испанскую на плечи… Красный розан в волосах». А у него другая. Больная, грустная, в «застылую» свою «пору». Уже знает, что семейная жизнь не сладилась, но все еще тщится при чужих людях сохранить «пристойность»:

Но так ли это? Об Ахматовой ли эти стихи? А если так, почему комментаторы на сей счет помалкивают? Впрочем, их можно понять: Есенин никому не говорил, даже не намекал, что адресатом стихотворения является Анна Андреевна Ахматова. Отметим кстати: при внешней распахнутости он был скрытен и о самом сокровенном, а тем паче о больном, саднящем, говорить не любил.