Марсель Эдрих - Загадочная Коко Шанель

«Я вернулась в отель «Риц» и ждала Дягилева. Он пришел. Я сказала себе: если у тебя хватило смелости попросить его прийти, наберись храбрости поговорить с ним. И я осмелилась:

— Я слышала ваш разговор с Мизией. У нее нет денег. Она не может вам помочь. Сколько нужно, чтобы уладить дела в Лондоне и вернуться во Францию?

Он назвал какую-то сумму, совершенно не помню какую. Я тут же дала ему чек. Он, наверное, не мог поверить, что чек действительно обеспечен. И только сказала ему:

— Чтобы Мизиа никогда ничего не узнала!»

Она обманула свою подругу. Не выносила быть кому-нибудь чем бы то ни было обязанной. Как только у нее появились деньги, она захотела платить за всех и за все. Как платили за нее? Нет, чтобы забыть, что за нее платили. Несколько огрубляя, можно сказать: платя долги других, она уничтожила собственные. Она говорила:

«Я уже достаточно поумнела, чтобы понять — Мизиа будет ревновать, потому что не могла сделать то, что сделала я для Дягилева. И настояла:

— Не хочу, чтобы Мизиа знала. Чтобы никто не знал.

— Так начались мои отношения с Дягилевым. Должно быть, он пришел в банк, дрожа от страха.

Никогда мне не написал. Никогда не выдал себя ни одним словом. Я спросила Сержа (Лифаря), что он думал обо мне, ведь я раз пятьдесят помогала ему выпутаться из трудного положения.

— Как он относился ко мне?

— Не понимаю, что ты хочешь узнать, — ответил Серж.

— В конце концов, испытывал ли он дружеские чувства, какое-нибудь расположение ко мне?

— Нисколько, — сказал Серж. — Он боялся тебя.

Какие они любопытные, эти русские! Дягилев боялся меня! Чего боялся? Серж сказал мне:

— Когда ты приходила, мы все подтягивались. При тебе надо было следить за тем, что говоришь, надо было быть очень внимательным.

Со своей стороны я чувствовала себя неловко с этой труппой, на которую наводила страх. Я настаивала:

— Почему все-таки он боялся меня?

— Понимаешь, — объяснил Серж, — он никогда не встречал таких, как ты. Ты давала деньги и ничего не просила взамен. Он не понимал. Это его пугало. Когда мы шли к тебе, он советовал нам быть скромными, чистыми, хорошо одетыми.

— Ах! Когда узнаешь такое, это сбивает спесь. Думаешь, что делаешь что-то хорошее… А я, значит, внушала этому русскому только страх!»

Удивительное признание. Очень часто, слушая монологи Коко, я спрашивал себя: когда она начала говорить? У Мизии в отеле «Мерисс» она не открывала рта. Дягилев говорил с Мизией, как если бы они были одни.

— У меня есть деньги, я могу вам помочь.

Без сомнения — в этом разгадка. Деньги даровали ей способность говорить.

— Страх! Я внушала страх Дягилеву!

Сорок лет спустя она не могла прийти в себя от изумления. Она говорила:

«Нужно было много денег, чтобы поставить «Свадебку», возобновить «Весну священную», все вещи Стравинского [130], которого я страстно полюбила как музыканта. Толь ко так! Он же испытывал ко мне другую страсть, и это было драмой, потому что я должна была ему сказать, что об этом между нами не может быть и речи. Я очень любила его. Он был удивительный. Мы часто выезжали вместе. Это очень приятно — учиться всему у таких людей, как он. В течение десяти лет я жила с такими людьми» [131].

Мизиа рассказывала ей о материальных затруднениях Стравинского, который кое-как перебивался где-то в Швейцарии. Она вмешалась:

— Надо что-то сделать, Миза. Нельзя, чтобы он и его семья в чем-то нуждались [132].

Она говорила:

«Некоторых артистов Русского балета я жалела, других любила. Были и такие, которые мне нравились меньше… Моя склонность вмешиваться во все только затем, чтобы навлекать на себя неприятности… В конечном счете я ничего не получила в ответ. Даже дружеского расположения этих людей. Дягилев боялся меня! Нет, Серж (Лифарь) сказал это не просто так, чтобы что-нибудь сказать, он это хорошо помнил, ведь речь шла о его юности. К тому же это так похоже на Дягилева, который жил в вечном страхе, в страхе, что что-то не удастся, в страхе, что что-нибудь свалится на него, в страхе, что спектакль не пройдет… Он никому ничего не давал, никогда! Ни малейшего чувства. По отношению к танцовщикам он был беспощаден. Иногда Серж ненавидел его. Он загонял его, заставлял работать как собаку, требовал ходить по музеям, все время говорил с ним об искусстве, учил его».

Тем не менее общество этих людей притягивало. Они завораживали ее. Она признавала это [133]:

«Как фамилия этого художника, который постоянно бывал там? Бакст! [134]Он меня очень смешил, старый попугай. Он все добивался написать мой портрет! У этого не было комплексов! Очень веселый, всегда веселый, он любил есть, пить, любил делать декорации. Я их находила божественными. В первый раз увидев «Шехеразаду», пришла в полный восторг. Это было прекрасно! И так хорошо танцевали! Современный балет по сравнению с тем — ерунда».

А Пикассо? [135]Она узнала его через Реверди. Она говорила:

— Я была немного ошеломлена его декорациями к балету Стравинского. Я их не очень поняла. Это было очень ново для меня. Я слегка ужасалась: неужели это действительно прекрасно?

Потом Пикассо меня страстно захватил. Он был злой. Притягивал меня, как удав кролика. Я чувствовала, когда он приходил: что-то сжималось во мне. Он здесь! Еще не видя его, я уже знала, что он в зале. И не ошибалась. Он как-то особенно смотрел на меня… Я дрожала. Они все были очень жестокими, никогда не льстили друг другу. У меня они вызывали восторг. Я восхищалась ими. Все они были очень большими артистами. Никогда не говорили о деньгах.

Борис Кохно [136]утверждает, что она дала Дягилеву чек на 200 000 франков золотом. Другие говорили — 50 000. Мне Коко никогда не уточняла цифру, хотя она все время вертелась у нее на языке, по-видимому продолжая волновать своей значительностью. Почему она дала эти деньги? Столько денег?

Деньги…

Она часто говорила о них. Иногда шутя, хотя, казалось, сама до конца этого не осознавала. Она говорила:

«Я встречалась только с богатыми людьми. Некоторые из них были так ординарны, что я предпочла бы обедать с клошаром, чем с ними, скучными до смерти. Я не люблю деньги, а следовательно, не люблю людей за то, что они их имеют. Люди, говорящие только о деньгах, меня утомляют. Вот почему я больше нигде не бываю. Ведь куда можно пригласить такую женщину, как я? К богатым людям».

И заключила:

«Когда они приятны и интересны, предпочитаю богатых бедным, хотя бы потому, что не должна заботиться о них».

Это близко к знаменитому трюизму, приписываемому Борису Виану [137](но который, бесспорно, родился вместе с возникновением денег): «Лучше быть богатым и здоровым, чем бедным и больным».

Коко говорила:

«Когда богатые тратят свои деньги, это очень хорошо. Хотя богатые люди и люди, имеющие деньги, это не одно и то же. Те, кто имеет деньги, тратят их, как это делаю я. Для меня деньги всегда означают только одно: свободу».