Марсель Эдрих - Загадочная Коко Шанель

Она уже не виделась с пережившими эту веселую фарандолу [150], с Полем Мораном и с другими, знавшими ее, когда она еще не была вооружена с головы до ног славой Шанель. Она избегала, например, Элиз Жуандо, бывшую танцовщицу Кариатис, которая во время парижских дебютов Коко помогала ей дружескими советами и даже дала ей несколько уроков «хорошего тона». Случалось, что на какой-нибудь церемонии, скажем, на похоронах, она поворачивалась спиной к человеку, который подходил к ней, улыбаясь и протянув руку:

— Кто этот старый дурак?

Бывший любовник, которого притворялась что не узнала? До самого конца она не переставала уничтожать прошлое, будь это вчерашний день или годы приюта.

Всегда с любопытством относящаяся к новым звездам, она была рада видеть их у себя за столом, но не успевали они спуститься по зеркальной лестнице, как Коко начинала разбирать их по косточкам, не оставляя живого места: какая вульгарность, и она представляет Францию за границей! А эта! Ей надо немедленно вернуться домой, чтобы как следует вымыться. Что же касается того, кто называет себя писателем, — видели ли вы кого-нибудь, кто мазал бы пюре на хлеб? Откуда вышли эти люди? Ах! Что за время!

Она делала вид, что жалеет о своем времени, однако забывала переживших его, тех, кто вместе с ней прославил эту эпоху. Чего стоили они по сравнению с Мадемуазель Шанель? Только непризнанные, как Реверди, снискали ее милость. Почти помимо воли она выпускала когти всякий раз, когда при ней произносили имя Кокто. Она говорила, что он самый умный и самый одаренный из всех, кого она знала, но, как поэт, он самозванец. Сам ничего не сделал, все взял у других, особенно у Реверди. Она сердилась на меня, когда я защищал его. Кокто был для нее, что для быка красное. Она бросалась в бой. Она говорила:

— Останутся только Реверди и Сандрар [151].

Кокто, однако, бывал на всех празднествах на рю Камбон, куда он привел и Радиге. Однажды вечером (в январе 1969-го) она вспоминала, как умер Радиге:

«Боюсь, что он умирает, хныкал Жан (она изобразила его, притворно всхлипывая). Я дала ему термометр: Жан, пойди к нему, измерь температуру, потом положи термометр в этот футляр и принеси его мне. Но больше ничего не делай».

Она призывала меня в свидетели:

— Не могла же я ухаживать за Радиге, еще не зная, что он болен. Я плохо его знала. Иногда он приходил к завтраку. Он пил! Американцы, которые были при этом, сказали мне: «Как может такой молодой человек столько пить?».

Кокто принес термометр. У Радиге было больше сорока.

«Я позвонила врачу. Он ответил: «Сейчас 11 часов вечера. У меня был трудный день. Я пришлю своего ассистента». Но я настаивала. «Хорошо, — сказал врач, — я сделаю это для вас, но возьму с собой моего ассистента, он вам позвонит». Это явно означало, что ассистент поедет к Радиге один. Я сказала врачу: пожалуйста, пусть он мне не звонит, слишком поздно. Мне тоже нужно лечь в постель».

К чему все эти детали. Не придумывала ли она их по ходу своего монолога? Создавала или, вернее, пересоздавала свой мир. Она говорила:

— В конце концов, я очень мало знала этого Радиге, но хотела, чтобы его лечили, за ним ходили, не дали умереть в каком-то мерзком отеле только потому, что у него не было денег.

Кокто плакал. Говорил: «Я болен». Он лег в постель. Врач сразу определил, что у Радиге брюшной тиф. Он почувствовал это по запаху. Его отвезли в клинику. Врач сказал мне:

— Мадемуазель, вы берете на себя ответственность!

Целый день пришлось искать его родителей.

Отец был журналистом. Мать умерла вскоре после сына. Она хотела умереть. Легла в кровать Радиге, заразилась тифом. И она ушла. А бедный Радиге, мне рассказали, когда его положили на кровать в клинике, он вздохнул: «Наконец!». Наконец позаботились о нем. Я занялась похоронами. Вовсе не люблю заниматься такими делами, но раз у него не было денег… Я заказала цветы. Было очень мало народу. Кокто унес цветы с собой, положил на тело под пижаму, лег в постель и все плакал.

Она смотрела на меня с раздражением:

— Вы поистине единственный писатель из тех, кого я знаю, кто хорошего мнения о Кокто.

Если бы Кокто пришел к ней в салон, она бросилась бы ему на шею. Она восхищалась им, что бы там ни было. Она много рассказывала мне о его фильме «Завещание Орфея» [152]. Кокто пригласил ее на просмотр в узком кругу. Она рассказывала:

«Естественно, я опоздала. Нет билетерши, никого. К счастью, фильм еще не начался. Я слышала голос Жана. Он объяснял свой фильм. Какая-то жалкая девица, которая ждала у дверей, сказала мне:

— Пройдите туда, там сзади еще есть места.

Я никогда не входила одна в кинотеатр. Я недостаточно хорошо вижу. Меня надо вести за руку. Как только вхожу в зал, я слепну. В течение получаса ничего не вижу. Всем мешаю, всех беспокою.

Тогда я подумала: черт возьми, если эта девица воображает, что я найду эти стулья… Я осталась стоять у двери. Сняла свое манто, чтобы положить его на пол и сесть на него. Я не раз уже смотрела фильмы, сидя на полу. Дуду [153](приемный сын Кокто), который ожидал меня, бросился ко мне.

— Я держу для вас кресло, пойдемте со мной!

— Нет, нет, Дуду, мне чудесно здесь, я очень довольна.

Все же он посадил меня во второй ряд. Я думала, что рядом никого нет. Но время от времени чья-то рука поглаживала меня по ноге. Какая наглость! Я не смела повернуть головы. Сказала себе: смотри фильм и не пытайся узнать, у кого это хватило наглости. У него будет забавный вид, когда зажжется свет.

Когда зал осветили, я испытала шок: это был Жан! Он сел рядом со мной и время от времени поглаживал мне ногу. Я ему сказала:

— Послушай! Это невероятно! Я видела тебя на экране, а ты сидел рядом со мной. Это страшно! Ты создал божественный фильм.

Я была права, сделав ему такой комплимент. По сравнению с той мерзостью, что нам показывают сейчас, да еще упрекают, что нам не нравится!..

Мог ли я поверить, да и она сама могла ли верить тому, что рассказывала? Что не узнала, не заметила сидящего рядом с ней Кокто? Забыв, что только что похвалила фильм, она заметила:

— Я два раза засыпала.

Чего хотела, что искала она?

Конечно, она думала о блестящих приемах, какие устраивала между двумя войнами на рю Камбон и где перебывало великое множество людей, когда как-то вечером сказала мне:

«Мне бы очень хотелось познакомиться с великими учеными. Целый год я с ума сходила по Оппенгеймеру [154], и это с тех пор — можете судить о моем ребячестве — как узнала, что он интересуется эзотеризмом и читает «Багават Гиту» [155]. Я хотела поговорить с ним вовсе не о бомбе, а спросить, почему он занимается всем этим. Есть мечты, которые так и остаются неосуществленными. Мне говорили: завтра я приведу его к вам. Ничто не могло бы доставить мне большего удовольствия. Увы… Не встретилась я и с другими людьми, с которыми мне хотелось познакомиться. Что же касается Оппенгеймера, я много думала о нем. Иногда мне даже казалось, что я только что видела его на улице. Это стало наваждением. Встретить его! В любой день, в любой удобный ему час. Всегда была бы свободна для него. Возможно, я бы разочаровалась. Говорю это себе в утешение.