Марсель Эдрих - Загадочная Коко Шанель

Господин Буссак [233]уже заинтересовался «Орор», а он поддерживал Диора. Но значило ли это, что у репортера было предвзятое мнение? Нисколько. Он высказал почти общее впечатление.

Газета «Комба» озаглавила свою статью так: «У Коко Шанель в Фуйи-лез-Уа в 1930». Хроникера «Комба» звали Люсьен Франсуа. Он был авторитетом. Мало приятный на вид, он показывался всюду. Его боялись. Своего рода оракул. Следует процитировать его отчет, достойный войти в антологию:

«Сливки Парижа, цвет покупателей толпились на зеркальной лестнице, ведущей из бутика Шанель на рю Камбон в огромный салон, где в 1925 году дефилировали привилегированные. Там ничего не изменилось. Те же знаменитые ширмы Короманделя, та же игра зеркал. Флорентиец Руджиери [234]показывал Марии Медичи [235]будущее в параллельных зеркалах. Увидим ли мы в этих зеркалах, которые пятнадцать лет оставались слепыми, отражение будущего изящества и элегантности? Об этом спрашивали себя мадам Лопез-Уильямс, графиня Пастрэ, Мапи де Тулуз-Лотрек и другие старинные клиентки Шанель, допущенные на это ее сенсационное возвращение. Сенсационное, безусловно… Одного того, что эта маленькая неутомимая гордая и деспотичная женщина, отметившая своим именем целую эпоху, сложившая с себя на полтора десятилетия корону, вновь в 70 лет принимается за работу, одного этого уже достаточно, чтобы стать сенсацией. Но с ее губ срывались накопившиеся годами жестокие, резкие слова, способные подхлестнуть извращенное любопытство. Когда обычно хорошо информированные люди нашептывали, что она открыла свой Дом, чтобы помочь рекламе духов, Шанель поспешила опровергнуть эти слухи. Она заявила, что ее возвращение лишь восстание против дурного вкуса современных парижских модельеров, заставивших ее выйти из счастливого уединения. И орлиный взгляд этой Кассандры [236], ее глаза, к которым прикасались искусные руки специалиста по пластической хирургии, метали молнии…

Увидим!

И увидели. Некоторые очень плохо, несмотря на то, что имели все основания видеть хорошо. Другие очень хорошо, хотя было бы лучше, если бы они не видели так ясно. Первые — это обозреватели самых влиятельных журналов и газет в мире, затерянные в толпе. Вторые — иностранные комиссионеры, заранее, положившись на имя Шанель, закупившие всю коллекцию целиком. <���…> Журналисты уходили грустные и удрученные, комиссионеры — серьезно озабоченные. После первого же платья стало ясно, что стиль Шанель принадлежит ушедшим временам. Мода эволюционировала за эти пятнадцать лет. Шанель так прочно вошла в легенду, идеализированную воспоминаниями, что забыли как уже в 1938 ее мода была смертельно ранена. Что сказать об этом кружеве на черном муслине? Что сказать об этих унылых платьях-рубашках, которые уже не носят в Фуйи-лез-Уа… Это даже не платья 1938 года! Призраки 1930-го.

Весь-Париж вчера пришел посмотреть, как будет уничтожена эта укротительница. Она не показалась. Там, где должно было быть поставлено на карту будущее, увидели лишь разочаровывающий от блеск прошлого, в котором исчезал надменный маленький черный силуэт».

Цитируя эту прозу, нельзя не задаться вопросом по поводу журналистов и журналистики. Его читали, этого Люсьена Франсуа. Его обхаживали. Модельеры сажали его на лучшие места, опасаясь его суждений. В книге, которую тот же Франсуа опубликовал в 1961 году, он воспел Мадемуазель Шанель: никто так, как она, не способствовал славе Парижа. И добавлял: она создала свой «гриф» своими когтями [237]. Вот еще одна выдержка из его книги: «Продавая очень дорого свои маленькие кардиганы и узкие, прямые, вызывающе строгие платья из джерси, она навязала всему миру снобизм мнимой бедности… Тогда (в 1925 году) она была очаровательной властной брюнеткой. Ее диковатая грация, лоб и брови упрямой девчонки контрастировали с глазами кроткой лани. Во всем ее облике было что-то от бесполого подростка. Она поняла, что педерасты <���…> влияли не только на нравы, но и на эстетику…»

Вспоминая еще раз ее возвращение, которое он тогда так «блестяще» оценил, теперь, семь лет спустя, он называет его историческим событием, а Коко — «семидесятилетним блудным сыном». Он послал ей свою книгу с дифирамбическим автографом. Она уверяла, что выбросила ее, даже не раскрыв. Можно все же думать, что она пробежала посвященные ей строки.

Симон Барон в «Пари Пресс» подвела итог: коллекция состояла из ста тридцати моделей, уточняла она, начиная с очень простого платья из джерси до белого кружевного, красного и черного, белого и красного на восхитительных манекенщицах.

В той же газете в хронике напоминали, что известный издатель Грассе назвал Коко Великая Мадемуазель. «Она всегда остается личностью», — констатировала хроникер.

«Орор» писала, как бы гадая на лепестках ромашки: «Вам немного понравится пальто пансионерки, очень — гирлянды искусственных цветов на платье из муслина, безумно — вечерний костюм, сотканный из золотых шнуров, совсем нет — плиссированные, как в 1925 году пелеринки».

Английские журналисты оказались не более дальновидными. Chanel Paris dress show a fiasco [238]озаглавила свой отчет «Дейли Экспресс», сообщая, что выходящие из Дома Шанель люди не смотрели друг другу в глаза, смущенные тем, что увидели, спрашивая себя с болью: не сон ли это? Почему бедная Шанель так хотела показать все это? Для «Дейли Экспресс» это был flop [239].

После демонстрации Коко никого не принимала. Во время показа никто не заметил ее силуэт удрученной цыганки в зеркалах лестницы [240].

— Мадемуазель устала, — говорили, преграждая путь любопытным, устремившимся в ее апартаменты, чтобы прочесть на ее лице следы унижения и поражения.

Именно в такие моменты осознаешь кровожадность парижан. Любили ли Коко в период ее первого царствования между двумя войнами? Когда она вернулась, почти все были против нее. Зубоскалили, насмешничали. Чего еще хочет эта старуха? В некоторых кругах «От Кутюр» ее называли старуха.

Неужели ей не хватает денег, чтобы насладиться покоем? Почему она досаждает нам? Ей нечего больше сказать! Что понимает она в молодых?

Она слышала все это, догадывалась, что над ней смеются, считают «вне игры». Она говорила:

— Говорить о молодости — ничего нет хуже этого, это декаданс, падение. Как только заговоришь о молодости, потеряешь ее. Молодость зависит от здоровья, дня, минуты. Когда мне не скучно, когда я с кем-то, кто меня понимает, зачем мне стараться казаться молодой? Мне наплевать на это! Я совсем не молода, но почему это должно мешать мне чувствовать себя счастливой рядом с кем-то, кто мне не скучен?

А далее следовало это уже цитированное чудо: «Молодость — это что-то очень новое. Кто говорил о ней двадцать лет тому назад?»