Марсель Эдрих - Загадочная Коко Шанель

Когда осознала она, что уже не молода? Она утверждала, что в 1939 году. На самом деле она говорила о войне:

«Мне еще не приходило в голову, что я могу состариться. Вокруг меня всегда были друзья, люди умные и приятные. И вдруг я оказалась одна, разлученная с теми, кого любила. Все они находились по ту сторону Ла-Манша. А вокруг меня отвратительные циники, говорящие только о молодости. И я должна была смириться с фактом, что уже немолода».

Еще раз в одном из своих монологов она сближала — и на этот раз со всей очевидностью — два момента своей биографии: закрытие и второе открытие Дома Шанель. Циники, не перестающие говорить о молодости, это враги ее come-back, которые смеялись и радовались ее поражению в то время, как она за запертой дверью переживала первое испытание одиночеством.

На самом деле она не была одна в своем салоне. Несколько близких друзей, допущенных к ней, — Эрвэ и Жерар Милли, Мэгги ван Зюйлен — поздравляли ее с победой, которая обязательно придет. В этот день она не хотела их слушать. Судьба вновь воскресила ее черный сиротский передник. Иронический смех Парижа пробуждал эхо оглушительного смеха Этьена Бальсана. И потом в самом салоне за его ширмами Короманделя прятался еще один призрак, призрак Шпаца. После оккупации прошло еще не так много времени. Ей открылось все, что предстояло расчистить, чтобы вновь занять свое место на вершине: заставить забыть свой возраст, деньги, успехи, молчание в черные годы оккупации в компании с немцем, с которым она говорила по-английски: «You don't look very happy, my dear. Something wrong?» [241]

Великолепно владея собой, несмотря на внутреннее смятение, она нашла главное объяснение своему провалу:

— Мое имя уже ничего не говорит молодым.

Что же касается старинных клиенток, они боятся постареть, вернувшись на рю Камбон.

Этих двух объяснений было бы достаточно, чтобы сокрушить любого, но не Мадемуазель Шанель. Могла ли она смириться с поражением, которое позволило бы другим занять поле битвы?

Случилось так, что между временем, предшествующим войне, и возвращением Коко гомосексуализм был официально признан, чтобы не сказать легализирован. Никто его уже не скрывал. Напротив, скорее афишировали, и особенно в Моде. У Коко это была дополнительная причина для сражения.

— У каждого своя работа, — говорила она. — Я провожу день с почти обнаженными женщинами. Может ли мужчина заниматься таким ремеслом? Перебирать платья, работать для женщин? Я так наивна, что думаю — это невозможно. Следовательно, те, кто это делает, не мужчины.

Однако модельеры, занимающие авансцену, вовсе не собирались уступить место Мадемуазель Шанель.

Можно думать, что и до войны она не испытывала симпатии к конкурентам достаточно талантливым, чтобы повредить Дому Шанель. Считала естественным сражаться с известными, признанными противниками. Но сейчас при возвращении ее окружали узурпаторы. Воевать с ними — это все равно что попросить Рэмю [242], находящегося на вершине славы, подыграть на пробедебютанту.

Она говорила:

«Один господин пришел попросить моего совета. Он не мог понять, любит ли все еще свою жену и детей или должен начать жизнь заново с одним молодым человеком. Я этих людей выставляю вон. Они рассказывают вам о своих комплексах. Что это такое? У меня аллергия к комплексам. Все это новые слова. Раньше ни у кого не было комплексов. Это называли пороками. Я предпочитаю порочных людей закомплексованным. Всегда были люди, которым нужны были необычные сложности, чтобы сделать самые простые вещи. Это знали, об этом догадывались, но никогда не говорили. Теперь об этом говорят все время. Это стало болезнью! Как излечить людей, которые не знают, кого они любят — женщину или мужчину?»

Комплексы, гомосексуализм вызывали у нее негодование, потому что были связаны с трудностями ее возвращения. Но главная претензия, предъявляемая ею модельерам, касалась технических сторон ремесла. Она утверждала, что мужчины не знают, как двигаются женщины. Одна из ее манекенщиц, представляя платье, сделанное портным-мужчиной, сказала костюмерше:

— Я не могу поднять руки.

— Платье сделано вовсе не для того, чтобы поднимать руки, — ответили ей.

— В хорошо сшитом платье можно ходить, танцевать и даже ездить верхом, — горячо возражала Коко.

Она рассказывала:

«На днях я примерила жакет, сделанный одним модельером. Один рукав длиннее другого. У меня не было плеч, вообще ничего, я исчезла, со спины я походила на голодную нищенку. Было смешно до смерти».

Успех пришел к ней так же, как к Вадиму и Б.Б. [243], — это было время фильма «И бог сотворил женщину» [244]— из США. Сравнение, которое заставило бы ее взвиться от негодования. Но оно позволяет установить веху в послевоенной эпохе: теперь было недостаточно поразить Париж, необходимо было короноваться в Нью-Йорке; модельеры не соглашались с этим.

— Они придают слишком большое значение своим персонам, — иронизировала Коко, — считают себя незаменимыми.

За полгода Америка шанелизировалась . Комиссионеры, жалевшие, что купили коллекцию не глядя, вслепую, полагаясь на гриф Шанель, курили теперь сигары более толстые, чем сам Дэрилл Занук [245].

После «Вога» и «Харпер’с Базаар», «Лайф» приветствовал новое воцарение Великой Мадемуазель, посвятив ей четыре страницы:

«Женщина, чье имя носят самые знаменитые духи в мире, «№ 5», может быть, совершила свое возвращение несколько преждевременно, но она уже влияет на всех и вся. В семьдесят один год она принесла больше чем моду, она совершила революцию».

Эта статья появилась после третьей коллекции Шанель в том же 1954 году. Она нокаутировала противника в третьем раунде. Но не без тревоги, предвидя возможное поражение, как это ясно из неизданного документа, который мы позднее приведем. Но это не мешало ей объяснять свою победу следующим образом:

«У меня есть логика, и я делаю разумные вещи. Нужно одевать людей. Им предлагают карикатуры, какие-то гротесковые забавы, в которых нельзя ходить, бегать. Американки отвергли это раньше, чем француженки, потому что они более практичны. Вот почему Америка сразу сделала ставку на Шанель. Для американок жизнь не развлечение, не забава, они практичны. Живут за городом, ездят туда каждый вечер после работы. Оставляют автомобили у ворот своих вилл. Все идет, все бежит, это совсем другая жизнь. Американки любят часто переодеваться. Они чистые, хорошо вымытые. Это и придает отталкивающе грязному Нью-Йорку вид процветающего города. Но все существует для женщины, ее лелеют. Для меня роскошь — это хорошо сшитая одежда, костюм, который можно носить лет пять, потому что он идет тебе. Моя мечта это старые костюмы, поношенные вещи. В Америке их выбрасывают. Там нет ничего прочного. Одежду не стирают, не отдают в чистку. Я велела почистить платье, от него осталась одна пуговица. Америка — противоположность роскоши. Cheap [246]. Для меня это ужас».