Марсель Эдрих - Загадочная Коко Шанель

Однако именно эта Америка, cheap, утвердила стиль Шанель, прежде всего потому, что он давал возможность серийного производства, а также потому, что костюмы, сошедшие с конвейера, были облагорожены легендой Шанель, рожденной ее духами, и особенно «№ 5».

Один журналист спросил Мерилин Монро:

— Что вы надеваете на себя утром?

— Юбку и пуловер.

— А днем?

— Другую юбку и другой пуловер.

— А вечером?

— То же самое, но из шелка.

— А на ночь?

— Пять капель «Шанель № 5».

Этот анекдот хорошо известен.

Но не все знают, что фабриканты, выпускающие пижамы и ночные рубашки, решили, что они разорены. В качестве возмещения убытков они добились, что Мерилин оставила отпечаток своих алых губ на белой материи, которую они превратили в тысячи километров ночной одежды для мужчин и женщин.

Никто лучше чем сама Мадемуазель Шанель не понимал коммерческого эффекта ее легенды. Следует признать, если бы Мерилин назвала другие духи, ее тотчас бы обвинили в связи с парфюмером. Она назвала духи Шанель из женской солидарности, словно раскрывая секрет, как нравиться мужчинам, говорила о них как о могущественном любовном эликсире. Этой магической силой «№ 5» лишь побочно обязан своему составу. Эта сила шла от самой Коко, от того, что воплощала она сама для женщин всего мира. Она не сомневалась в этом и именно поэтому не могла стерпеть, чтобы ее компаньоны извлекали из этого выгоду. Кроме того, понимала связь, которая естественно возникала в сознании между ее стилем и духами. Никогда не прослывешь poor girl, если появишься безупречно одетая «от Шанель» и надушенная «№ 5». Она была глубоко убеждена, что принесла этим соединением стиль — духи что-то очень новое, и не только для двух тысяч привилегированных.

Во Франции «шанелизация» происходила медленнее. Коко вольно или невольно оставалась вне парижского круговорота. В Корбвилль к Фатам ездили танцевать, и два Кристиана, Диор и Берар, привлекали внимание сплетников. Надо сказать, что так называемые парижские журналисты, вылупившиеся из яйца Освобождения, знали еще только то, что образовалось вместе с ними, кожуру, или, точнее, временную поверхностную корку. Что касается внутренности плода или скрывающейся под коркой раны, они не знали ни их настоящей сладости, ни их подлинного нагноения.

— Что за время, — вздыхала Коко.

И тут же спохватилась:

«Не имею права критиковать его, я не принадлежу к нему. Мое прошло. Я вижу современность сторонними глазами. Скорее, должна сказать, — сердцем. Часто чувствую себя такой чужой всему, что меня окружает. Во имя чего живут люди этой эпохи? Я не понимаю их. Я отсталая, глупая. Мой разум не согласовывается с временем, в котором я сейчас живу».

Куда вело ее это покаяние? К восхитительному выводу:

«Я хорошо отдаю себе отчет, что все отжили, устарели».

Что никто не знает, на каком они свете, могла бы она сказать, чтобы лучше дать понять, что не глупее и не старее, чем все остальные.

«Какая скучища — люди, старающиеся казаться умными».

Ее длинный и трудный во Франции come-back доставлял ей удовольствие, не принося покоя:

— Я достигла чего-то, заняв свое место на вершине. Теперь народ меня знает. Когда я прихожу на блошиный рынок, все здороваются со мной. Люди подходят поцеловать меня. Я разрешаю им — это ничего не стоит, а доставляет им удовольствие, как говорит Пикассо.

Почувствовала ли она после первой коллекции, какую тяжесть на себя взвалила? Если она никогда не сомневалась в успехе, тем не менее была озабочена коммерческой стороной своего возвращения. 30 сентября 1953 года она поручила Ренэ де Шамбрану отвезти в Нью-Йорк своему другу, главному редактору «Харжр’с Базаар» Кармел Сноу следующее письмо:

летом я убедилась, что было бы занятно снова взяться за работу, в которой вся моя жизнь. Я вам, конечно, говорила, что когда-нибудь примусь за создание нового стиля, приспособленного к новому образу жизни, и что жду благоприятного момента. Я чувствую, что такой момент на стал.

Парадоксальность ситуации в сегодняшнем Париже, когда все больше и больше женщин приходят на демонстрации коллекций, не имея возможности купить платья, привела меня к мысли сделать что-то совершенно новое.

Одна из моих основных задач, естественно, оптовая продажа при посредничестве американских предпринимателей, которые будут получать проценты. Но предполагаю, то, что я сделаю, вызовет огромный отклик во всем мире.

Моя первая коллекция будет готова к первому ноября. Думаю, будет разумно не делать больше, прежде чем я не получу предложения от того, о ком вы думаете. (Самого преуспевающего американского фабриканта.) Пожалуй, лучше было бы ему приехать в Париж. Конечно, ничто не доставит мне большего удовольствия, чем если бы вы оказались в Париже тогда же, когда и он. Сейчас я не собираюсь сама представлять свою коллекцию в Америке, но это может случиться позже.

Этот проект породил слухи, что Мадемуазель Шанель для своего возвращения готовит «атомную конфекцию». Для нее этот проект был полезен тем, что он обеспокоил Пьера Вертхеймера. Соглашение, заключенное с ним, несмотря на всю его выгоду, не вполне удовлетворило Коко. С американским предпринимателем одновременно с производством костюмов она могла приступить и к серийному выпуску духов «Мадемуазель». Она имела на это право.

Можно догадаться, как она использовала эту новую ситуацию к своей выгоде. Пьер Вертхеймер согласился финансировать ее возвращение на рю Камбон. Коко упрекала его, что он вначале предоставил ей недостаточно средств. Когда до него дошли слухи о комбинации, которую она задумала, он немедленно проявил большую щедрость. Коко добилась, что все расходы, от жалования прислуге до уплаты всех налогов, взяли на себя «Духи Шанель». Никто на свете никогда не имел таких условий. Сверх того, ей удалось договориться о пересмотре привилегий, полученных ею в результате соглашений 1947 года. Она получила значительные отступные, отказавшись от серийного производства духов «Мадемуазель». Позднее, таким же образом получив полновесные доллары, она отказалась от своей швейцарской вотчины, где, как известно, духи ее классической серии продавались исключительно в ее пользу.

Уничтожили ли эти денежные победы над Пьером Вертхеймером прежние претензии к нему? Он хотел официального примирения, поцелуя, которым они обменялись бы — публично, например на скачках. Или чтобы Коко приняла приглашение совершить круиз на его яхте. На закате такой полной жизни это оставалось его мечтой. Второй мечтой было выиграть Дерби [248]. И вот его лошадь одерживает победу в Эпсоме, победу неожиданную и от этого еще более славную. На другой день состоялся своего рода совет на рю Камбон, на котором присутствовал и Ренэ де Шамбран.