Михаил Черейский - Дракон с гарниром, двоечник-отличник и другие истории про маменькиного сынка

И начались утомительные тренировки по два раза в неделю. Каждая состояла из общефизической подготовки — работы со штангой и гирями, бега по аллеям Крестовского острова и прочих полезных упражнений — и собственно гребной части. Только гребли новички вроде меня не на воде, а на суше, в специальном гребном бассейне и на тренировочных станках, устроенных на кромке причала-бона. При этом здоровенное академическое весло погружалось в воду реки, в точности как при гребле на лодке, вот только бон, в отличие от нее, оставался при этом на месте. Где-то через месяц нам торжественно объявили, что мы ворочаем веслами уже достаточно прилично, чтобы не позорить наше «Знамя» перед проходящими по Невке гребными судами других клубов, и в следующий раз нас пустят на воду. «А на чем?» — робко спросил один из моих коллег. Тренер был явно шокирован столь наивным вопросом — на гребном плоту, разумеется, на чем же еще?

Через три дня мы, сгибаясь под весом тяжеленной дощатой посудины, вытащили ее из эллинга — сарая для хранения гребных судов — и кое-как спустили на воду. Гребной учебный плот представлял собой уродливое неуклюжее подобие академической лодки: шире ее раза в четыре, с тупыми носом и кормой. Вдоль каждого борта имелось по шесть подвижных сидений — банок, а весла и уключины были того же аутригерного типа, что и на любой академической лодке. Тренер сидел у руля на корме этой миниатюрной галеры, но мог и ходить между рядами гребцов, покрикивая и поправляя наши движения и ошибки при действиях веслом. Пусть медленно и со скрипом, но эта штука по крайней мере плыла по воде! Через несколько тренировок мы обогнули на ней Каменный остров и даже обгоняли по пути фофаны, о пересадке на которые тренер уже речь не заводил.

И вот к середине лета настал долгожданный момент: нас посадили на настоящую академическую лодку-восьмерку. Правда, все еще учебную, клинкерную, а не скифовую. Это значит, что корпус лодки был набран из матовых длинных деревянных планок, а не изготовлен из блестящей, покрытой лаком фанеры каких-то ценных древесных пород. Клинкерная лодка была тяжелее и медленнее скифовой, но внешне они выглядели очень похоже, и техника гребли на них ничем не отличалась. В наш экипаж из шестерых новичков добавили двух опытных ребят, по одному с каждого борта, и одного из них назначили капитаном. Мы должны были его слушаться во всем и на воде и, в особенности, на суше. Ведь после каждой тренировки лодку нужно было вытащить на бон, отмыть от масляных и прочих пятен, насухо протереть, отнести в эллинг и поставить там на стеллаж. То же самое требовалось проделать с веслами. Иногда нам везло, и, причалив — «подвалив» — к бону, мы обнаруживали, что там уже ждет своей очереди другой экипаж, — значит, мыть и чистить достанется им. Время от времени мы занимались разными мелкими починками и подкрасками лодок и инвентаря и всякими хозяйственными работами по клубу.

К концу августа наш экипаж прилично сработался, никто уже не выбивался из такта и не филонил при тяге весла на себя усилием рук и корпуса. Зашла речь о том, чтобы пересадить нас на скифовую восьмерку. Моя первая эйфория от гребли на настоящей спортивной лодке к этому времени прошла, и я стал задумываться о продолжении своей академической карьеры. В гребле на восьмерке мне не очень нравился ее коллективный характер. Когда после тренировки и всяких хозяйственных работ ребята усаживались в помещении клуба поболтать о том о сем или гурьбой шли к трамвайной остановке, мне их разговоры были неинтересны. Вдобавок они были из одной школы, почти все — тайком от родителей и от тренера — курили и не прочь были выпить пива или дешевого портвейна, а меня к этому совсем не тянуло. Курить я начал года через три, когда во время туристического похода по Вуоксе оказался единственным некурящим в четырехместной палатке и вся туча комаров устремилась на меня. Жалили они чудовищно, репеллентов никаких у нас не было, рекомендованный моей мамой одеколон «Гвоздика» их, похоже, только сильнее привлекал — поневоле пришлось закурить услужливо предложенную соседом сигарету «Шипка».

А пока что моя восьмерочная компания начала меня несколько тяготить, да и они посматривали на меня как на маменькиного сынка — не курит, не пьет, вечно домой торопится. В общем, не вписался я в экипаж, что в таком командном виде спорта является серьезным недостатком. По-видимому, наш тренер тоже стал это замечать — притом что часто хвалил меня за технику гребка, координацию и усердие на тренировках. И когда он сказал мне, что подыскивает экипаж для парной двойки и не хочу ли я попробовать, я с радостью ухватился за это предложение. Во-первых, сработаться с одним напарником точно будет легче, чем с семерыми парнями. Во-вторых, парная гребля, когда гребец действует двумя веслами, мне всегда нравилась больше «галерной» распашной. В-третьих, с парной двойки легко будет пересесть и на одиночку — лодку моей мечты.

И я стал академиком-двоечником. Напарником оказался мой тезка Миша — парень моего возраста, но уже с полуторагодичным стажем гребли на парных двойках и одиночках. Это тоже было хорошо: есть у кого поучиться и не возникает вопрос, кто главнее. Вдобавок выяснилось, что он тоже коллекционер, только я собираю марки, а он — открытки с видами городов. Проблему обращения к членам нового двоечного экипажа тренер решил просто: я стал Мишей-черным, а мой напарник — Мишей-рыжим (хотя волосы имел скорее русые).

До поздней осени мы с Мишей-рыжим ходили на своей двойке по рукавам и каналам невской дельты, выходили и в Финский залив. Когда я приходил на тренировку, а его не было (начался учебный год, и свободного времени у нас обоих стало гораздо меньше), то я брал свободную одиночку и шел на ней к стрелке Каменного острова, а оттуда углублялся в залив, доходя иногда до Лахты. Погода в Питере всегда капризная, а осенью и подавно: может внезапно налететь порывистый ветер, зарядить дождь, а на заливе вдруг разведется порядочная волна. Не очень приятно бывало оказаться в такой момент в утлой лодочке далеко от берега, да еще когда начинает темнеть. Хотя по-настоящему я попал в переделку только раз, когда в такую свежую, как говорят моряки, погоду в опускающихся сумерках посадил свою одиночку на песчаную отмель в заливе в паре километров от стадиона имени Кирова. Никакие попытки сняться посредством усиленных гребков и раскачиваний не помогли, пришлось вылезать из лодки в холодную воду и сталкивать ее на место поглубже, а там влезать в нее, одной рукой удерживая оба весла перпендикулярно корпусу — а то перевернется, и тогда хоть вплавь спасайся. Получилось с четвертой или пятой попытки, и, мокрый с головы до ног, трясясь от холода и уже почти в полной темноте я из последних сил погреб обратно, моля Бога только об одном: чтоб не сесть снова на мель или не налететь на плавучее бревно — идешь на лодке-то спиной вперед, время от времени оглядываясь через плечо. Пришел на базу и еще издали был обложен трехэтажными недетскими матюгами трех тренеров, которые как раз устанавливали на клубную моторку поворотную фару, чтобы отправляться на поиски. Перед выходом в плавание я, как положено, отметился в журнале и просрочил время возвращения уже больше чем на час. Думал — побьют они меня, но нет, схватили, потащили в тренерскую, влили внутрь полстакана водки и принялись оттирать и укутывать в какие-то рваные одеяла. Один из них отвез меня домой на своем «Москвиче», передал с рук на руки родителям и объяснил, чем вызван исходящий от меня густой водочный дух. На следующее утро я с опаской открыл глаза — но оказалось, что октябрьское купание под дождем в Финском заливе обошлось без последствий. И я решил съездить в клуб, поблагодарить тренеров и заодно проверить, не выгоняют ли меня оттуда в ЦПКО на фофан. Приезжаю, а там уже на доске объявлений висит приказ по клубу: отмечаются мои правильные действия в опасной ситуации, а во избежание повторения таких ситуаций выход одиночек и двоек без рулевого в залив разрешается отныне только спортсменам первого разряда и мастерам спорта. А всяким там вторым юношеским вроде меня — ни-ни.