Дневник библиотекаря Хильдегарт

Возле метро «Новокузнецкая» стоит круглое и весёлое, как мячик, Древо Познания. Рядом сидит на коряге голый печальный Адам и мучается сомнениями. Напротив него верхом на Змее сидит Ева, грызёт яблоко и кривится, а змей смотрит на неё и лучится ласковым злорадством. Нет, точно не Москва.

В сияющей неземным голубоватым светом витрине – восхитительная нефритовая ванна на подгибающихся бронзовых ножках. Не ванна, а чистый саркофаг. Загляденье. Говорят, Аттила спал на нефритовом ложе, заработал пиелонефрит и от этого однажды скончался. Или не скончался? Ах, нет, нет! На этом самом ложе его зарезала наложница по имени Ильдико! Или не зарезала, а утопила? Ванна же, всё-таки… удобнее, же, наверное, утопить? Одно ясно: это определённо не Москва. Вокруг ванны ходят чучела павлинов и цветут мимозы; каждый шарик на стебле – размером со среднюю дыню. Красота.

Все магазины женской одежды, которые я здесь когда-то знала, переоборудовали в аптеки. Я понимаю, почему. Напрасно. Дураки. Не поможет, ясен пень. Остался магазин «Айседора», где продают шарфики и платки. Но фиг с два я пойду туда покупать шарфик! Кафе «Ильдико»… Что, что?! Ну, вот. Я же говорила!

Магазин театральной и бальной обуви. Туфли цвета старого золота и нечищеной бронзы. Туфли цвета сливы, на обливном, чуть-чуть отливающем перламутром каблуке и с беспощадным, как стрела Немезиды, носком. Застенчивые, расшитые серебром баретки на плоской, невесомой подошве. Наивные и необузданные туфли для фламенко, подкованные железом и взнузданные тонкой, как на школьных сандалетках, перемычкой. Денег нет ни копейки, и это превосходно. Ах, сейчас бы хотя бы горячий блинчик с сыром и ветчиной! Но денег нет и на блинчик. Удача сопутствует мне.

В маленьком дворике бегают гуськом вокруг высохшего фонтана мама, ребёнок и спаниель. Мама и ребёнок орут, хохочут и заливисто лают – так, что в глубине двора начинают тревожно подвывать коты. Спаниель семенит по кругу, потрясая животом и ушами, и сконфуженно косится в сторону. Видно, что ему неудобно за хозяев, хотя он, в принципе, рад, что они получают удовольствие.

Временные трудности

На Даниловском рынке старушка суёт всем в лицо пучки какой-то травы и кричит:

— Понюхайте! Вы только понюхайте! И СРАЗУ ВСЁ ПОЙМЁТЕ!

Её лицо сияет пророческим экстазом. Но народ, поумневший со времён Адамова прокола, благоразумно косится в сторону и обходит её стороной. Никто не хочет сразу всё понять.

— Слушай, - задушевно спрашивает у меня смуглый старик в женской шали, у которого я покупаю сомнительного вида груши, - кто на выборах-то побэдил, э?

— Э-э-э, Медведев, - говорю я, нюхая груши. – Кажется.

— Ну, да, ну, да, - кивает старик. – А знаэшь, был вэдь врэмя, когда я вообщэ нэ знал, какой я националност. Савасэм нэ знал, вот так.

— А разве, - осторожно спрашиваю я, вдыхая гниловатый грушевый аромат, - разве это хорошо – не знать, кто ты по национальности?

Он смотрит на меня огромными, как чёрный сливы, глазами с набрякшими нижними веками. А потом глубоко-глубоко вздыхает и признаётся:

— Мнэ – нравылос.

Вечером я захожу к Туське. Она сидит под лампой и, подпирая языком то одну, то другую щёку, рисует в альбоме длинную, довольно неприятную на вид колбасу. Под колбасой что-то шевелится и клубится, а сверху на колбасу навалены бесформенные ящики, бутылки, кривые дома с выбитыми стёклами и ещё какая-то гадость.

— Что это? – спрашиваю я у Туськи, слегка сомневаясь в душе, стоило ли вообще спрашивать.

— Это мусоровозный поезд, - хмуро поясняет она.

— Он мусор убирает?

— Наоборот. Он его привозит. Он, куда приедет, там сразу начинается всякий мусор на улицах, и грязь… И крысы огроменные, вот такие, с зубами и с бациллами на ногах. Щас нарисую, будет понятно. И ещё бомжи. А в домах начинаются трещины, и из канализации течёт, а слесарь не приходит, и крыша тоже протекает, и все бегают с вёдрами и ругаются. Только тут, на одном листе, всё это не уместится…

— А что это сбоку на поезде накалякано?

— Это я хотела написать, как поезд называется. Только у меня не получилось.

— А как он называется?

— ВРЕ-МЕН-НЫ-Е ТРУД-НОС-ТИ. Вот так.

— Туська, кто тебе сказал про временные трудности?

— Папа. Он сказал, что всякий мусор на улицах, крысы и бомжи – это всё вре-мен-ны-е труд-нос-ти. От них всё и получается. А откуда они сами получаются, он не сказал.

— Туська… Давай не будем рисовать крыс и бомжей. Давай нарисуем партизан. Вот здесь, в кустах. Чтобы они поставили мину и взорвали этот поезд к чертям собачьим. А?

Туська поднимает на меня глаза и хмурится.

— Мусор же разлетится – вон на сколько километров. Соображаешь?

— Соображаю, Тусь. Это ничего. Люди его потом уберут, этот мусор. Зато поезд этот проклятый будет обезврежен. И больше никогда никуда не приедет.

Туська суёт в рот карандаш и погружается в размышления.

— Думаешь, не приедет? – наконец спрашивает она. – Никогда-никогда?

И я не знаю, что ей на это сказать.

Кольцо Всевластья или Заседание Читательского Совета

Из всех ночных посетителей Вавилонской библиотеки я особенно уважаю Карла Великого. При жизни он, говорят, был не в меру буен и сластолюбив, из-за чего после смерти благополучно избежал канонизации. Ныне он присмирел, остепенился и вообще производит довольно отрадное впечатление. Как многие малограмотные люди, он очень любит книги, обращается с ними с чрезвычайным почтением и осторожностью и никогда не плюёт на пальцы, перелистывая страницы. Таких читателей библиотекари особенно любят и даже избирают в Читательский Совет – неважно, хотят они того или нет, их согласия никто не спрашивает. Впрочем, Карл и на это согласен. Его хлебом не корми, дай позаседать в каком-нибудь Совете. Кстати сказать, ему это очень идёт. Он сидит, развалившись на офисном стуле с колёсиками, поглаживает вислые украинские усы, с большой важностью отвечает на всякие дурацкие вопросы других Членов Совета и лишь время от времени даёт себе волю, изо всех сил отталкивается ногой от пола и стремительно катится на своём стуле через весь зал, похохатывая от удовольствия. Из-за такого его поведения нам, между прочим, уже два раза пришлось менять этот самый стул на колёсиках. Впрочем, это сущие мелочи.

Одно удовольствие слушать, как проходят заседания Совета, когда на них присутствует Карл Великий.

— А правда, что Толкин именно у вас позаимствовал идею Кольца Всевластья?

— А у кого же ещё, по-вашему? Ясное дело, у меня. Всё началось со змеи.

— Со Змеи? Вы имеете в виду Змея? Мирового Змея или Змея-искусителя?

— Я имею в виду змею. Это было в Цюрихе. Я тогда жил в исключительно паршивой гостинице под названием «Дыра». Сами посудите, какой может быть гостиница, у которой такое название… И я приказал подвесить к одной из балок такой небольшой колокол.. чтобы все, кто хотел моего правосудия, мог в любое время прийти и ударить в этот колокол… Я не могу сказать, чтобы народ выстраивался в очередь за моим правосудием.. почему-то, знаете ли, нет. Никто особенно меня не беспокоил. Видимо, из деликатности. Но вот один раз, только я встал из-за стола, как в сенях колокол: бо-оммм! И потом ещё раз: бомм! Бомм! Что такое? Натурально, я накинул мантию, корону, и вышел посмотреть на того смельчака, которому взбрело в голову искать у меня правосудия. Смотрю – никого не видно. Святой Гоар! Что за чертовщина? Пригляделся и вижу – за верёвку дёргает змея. Обвила своим хвостом и дёргает изо всех сил. Конечно, я со всем уважением спросил у неё, какого правосудия она от меня хочет. Тогда она поползла вперёд, оглядываясь, чтобы я последовал за ней. Я последовал и что же я увидел? В змеиную нору забралась жаба и на пускала её в собственный дом! Натурально, я засунул руку в нору и выкинул эту жабу ко всем чертям. А на следующий день змея приползла ко мне, когда я обедал, и уронила в один из моих кубков кольцо с драгоценным камнем. А я был молод и глуп, и плохо разбирался в таких вещах. Взял – и подарил это кольцо свое жене Фастраде. Точно ли Фастраде? Да, кажется, ей… Их было столько, что, право, уж и не упомнишь… Так вот. Она надела это кольцо, и с того самого момента я ни о чём больше не мог думать – только о ней. Любовь моя к ней стала так велика, что буквально превратилась в одержимость. И когда она умерла, я не пожелал с нею расставаться, не позволил её хоронить, и круглые сутки сидел и сидел над её телом. И не замечал, что тлен и разрушение уже делают своё дело – для меня она была так же прекрасна, какой была при жизни…