Дневник библиотекаря Хильдегарт

— А что, перевод Любимова в самом деле точный?

— Точнее не бывает. Всё передано, насколько возможно: и игра слов, и ирония, и всё прочее. И я просто не знаю, как всё это сокращать, чтобы не потерять смысла. А не сокращать нельзя, иначе дублёры всем этим подавятся и замолчат навсегда. Просто ужас какой-то, честное слово.

В самом деле, посочувствовала я, видимо, всё дело в структуре языка, в каких-то его выразительных средствах, бес его знает, в каких. А потом…

А потом, на работе, проглядывая полки на предмет застановок, я наткнулась на издание «Женитьбы Фигаро» 1888 года в переводе некоего Чудинова. И подивилась тому, какая тоненькая книжечка – чуть не в два раза тоньше, чем современное издание в переводе Любимова. Подумала ещё: наверняка сократили по цензурным или ещё каким-нибудь соображениям.

Стала читать.

И убедилась, что ничего подобного. Не сократили ни строчки.

Перевод Чудинова, конечно, изобилует устаревшей лексикой и вышедшими из употребления грамматическими формами и конструкциями. 1888 год – не шутка, всё-таки, не баран чихнул. Позапрошлый век… хм… ужас какой… уже позапрошлый.. ну, ладно, речь не о том…. И, в отличие от перевода Любимова, там не везде уловлена и правильно передана игра слов, ирония и всё прочее (хотя в большинстве случаев всё же уловлена и передана, и ещё как). Но.

Но.

Герои этой пьесы, написанной в поза-позапрошлом веке, а переведённой в позапрошлом веке, говорят абсолютно живым, настоящим, нормальным разговорным языком. Причём речь слуг ощутимо отличается от речи аристократов, будучи при этом свободной от явных вульгаризмов. Они все говорят КАК ЛЮДИ. Если не верите, то можете сами убедиться.

У Любимова

БАРТОЛО. Как, и этот проходимец тоже находится здесь? Да это самый настоящий вертеп! Что же он тут делает?

МАРСЕЛИНА. Всякие гадости, на которые только способен. Однако, самое гадкое в нём – это, на мой взгляд, несносная страсть, которую он с давних пор питает ко мне.

БАРТОЛО. Я бы на вашем месте двадцать раз сумел избавиться от его домогательств.

МАРСЕЛИНА. Каким образом?

БАРТОЛО. Выйдя за него замуж.

МАРСЕЛИНА. О, злой и пошлый насмешник! Почему бы вам в таком случае не избавиться тою же ценой от моих домогательств? Это ли не ваш прямой долг? Где все ваши обещания? Как вы могли вычеркнуть из памяти нашего маленького Эммануэля, этот плод забытой любви, который должен был связать нас брачными узами?

БАРТОЛО (снимая шляпу). Не для того ли вы меня выписали из Севильи, чтобы я выслушивал весь этот вздор? Этот ваш новый приступ брачной лихорадки…

Теперь тот же отрывок у Чудинова:

БАРТОЛО. Как, и он тут? Да это целый вертеп! Что он у вас делает?

МАРСЕЛИНА. По обыкновению – всякие мерзости. И худшая из них – та, что он Бог знает, с каких пор, пристаёт ко мне со своими признаниями.

БАРТОЛО. Ну, я бы уже двадцать раз от него отделался!

МАРСЕЛИНА. Каким образом?

БАРТОЛО. Да очень просто – выйдя за него замуж!

МАРСЕЛИНА. Злой и глупый насмешник, что ж вы от меня-то таким же образом не отделаетесь? Ведь вы обязаны это сделать! Вспомните-ка ваши обещания! Или вы забыли нашего малютку Эммануила, дитя забытой любви, которая должна была нас привести к Гименею?

БАРТОЛО. Вы что ж, нарочно меня выписали из Севильи, чтобы я выслушивал весь этот вздор? Экая у вас страсть к Гименею!

__

Если кому-нибудь покажется, что эти два фрагмента мало отличаются друг от друга, пусть попробует прочитать вслух сперва один, потом другой. Или вот ещё – чудесная сцена.

У Любимова.

АНТОНИО. Ваше сиятельство! Ваше сиятельство!

ГРАФ. Что тебе, Антонио?

АНТОНИО. Прикажите, наконец, забрать решётками те окна, что выходят в сад. Из этих окон вечно выбрасывают всякую-то всячину, а нынче ещё лучше: целого мужчину выбросили.

ФИГАРО. Ваше сиятельство! Он с утра пьян.

АНТОНИО. Ничуть не бывало, это ещё остаток вчерашнего… Вот что значит – рубить с плеча.

ГРАФ. Где же он, где же он, этот мужчина?

АНТОНИО. Где он?

ГРАФ. Да, где?

АНТОНИО. Я про то и спрашиваю. Пусть мне его во что бы то ни стало поймают. Я ваш слуга, вы мне доверили ваш сад, туда упал человек, так что вы понимаете – тут задета моя честь.

У Чудинова.

АНТОНИО. Ваше сиятельство! Ваше сиятельство!

ГРАФ. Что тебе, Антонио?

АНТОНИО. Да прикажите же повесить решётки вон на те на окна над моими грядками! Вечно швыряют оттуда всякую дрянь… вон – только что выбросили человека!

ФИГАРО. Ваше сиятельство! Да он с утра пьян!

АНТОНИО. Ничего подобного! Это ещё со вчера не выветрилось… То-оже, берётся судить, сам не зная, чего!

ГРАФ. Подавай сюда этого человека! Где он?!

АНТОНИО. Да, где он?

ГРАФ. Это я спрашиваю – где он?

АНТОНИО. И я про то же спрашиваю. Где он? Подать нам его сюда непременно! Я ваш слуга; я забочусь, хлопочу о саде… а тут – глядь! – человек валится… Ведь тут оно того… тут задета моя репутация!

Убей меня Бог, но в первом отрывке Антонио трезв, как стёклышко, чего не скажешь об Антонио из второго отрывка. При этом второй Антонио – более остроумный и более здравомыслящий. Вот – смотрите дальше:

Любимов

АНТОНИО. Стало быть, вы раздались за это время: давеча вы были щупленький и куда меньше ростом!

ФИГАРО. Ну, понятно: когда прыгаешь, всегда поджимаешься.

АНТОНИО. А мне сдаётся, что скорое всего выскочил в окно этот тонкий, как петушья нога, паж.

ГРАФ. Ты хочешь сказать, что это был Керубино?

ФИГАРО. Вот-вот, он нарочно для этого приехал на коне из Севильи, куда он, наверное,

уже прибыл.

АНТОНИО. Ну, нет, этого я не говорю, этого я не говорю: я не видел, чтобы выпрыгнул конь, иначе я бы так и сказал.

ГРАФ. И терпение же с тобой нужно!

ФИГАРО. Я был на женской половине, в белой куртке, ведь сегодня на улице такая ужасная жара! Я ждал Сюзанетту. Вдруг слышу – голос его сиятельства, невероятный шум, и тут, сам не зная, почему, на меня напал страх из-за этой записки, тогда я от великого ума прыгнул, нимало не медля, на клумбы и даже слегка ушиб правую ногу.

Чудинов.

АНТОНИО. Ну, брат, ты, значит, успел вырасти с того времени. Когда ты прыгал, то был пониже и похудей!

ФИГАРО. Это понятно - когда прыгаешь, то ведь поджимаешься.

АНТОНИО. Нет, это всё-таки был другой… Вроде, этот…. вертопрах-то… ну, паж!

ГРАФ. Керубино, ты хочешь сказать?

ФИГАРО. Ну, да, конечно. Соскочил с лошади у ворот Севильи – и прямо к тебе на грядки!

АНТОНИО. Э, нет! Этого я не скажу! Я не видел, чтобы он с лошади – чего не видел, того не видел.

ГРАФ. О, терпение!

ФИГАРО. Ваше сиятельство, я был на женской половине, в белом камзоле… жарко, знаете ли… Поджидал мою Сюзетту. Вдруг слышу – голос вашего сиятельства, шум какой-то… Я вспомнил про это письмо и, грешным делом, испугался. Взял да и с скакнул на грядки... не от большого ума, ясное дело... Вон – ногу ещё зашиб маленько. Вот эту, правую…