Дневник библиотекаря Хильдегарт

Вы думаете, это всё правда? Да враньё это, от первого до последнего слова! Не было этого и быть не могло. А знаете, почему? Потому что я живу на восьмом этаже. Вот.

Мою собаку зовут Баскервиля. Сокращённо, конечно, Баська.

Она черна, как помыслы самого коварного на свете мстителя. Морда у неё такая страшная, что нет никакой нужды раскрашивать её фосфором или гуашью. Её шерсть блестит и лоснится, как подкладка концертного фрака, и зубы её призывно сверкают в темноте, когда она сидит в углу и ухмыляется своим мыслям. У неё, как и у большинства собак, нежный, взбаламошный и строптивый нрав. Впрочем, она ещё совсем дитя.

А ещё её зовут Химера. Сокращённо, конечно, Химка.

У неё длинное, бессмысленно-задумчивое лицо и полуприкоытые глаза с поволокой. Она не таращится преданно в лицо хозяина, а смотрит вглубь себя и молча радуется тому, что там видит. У неё длинные атласные лапы, на которые она кладёт голову, а потом хмурится и погружается в философский сон. Она умеет летать и с грохотом летает по коридору, сбивая всё на своём пути. Ей не нужны перепончатые крылья - она превосходно обходится без них. И хвост у неё гладкий, изогнутый и сильный, как у настоящей, природной химеры.

А ещё у неё есть красивое греческое имя - Какулёхи. Потому что у нас есть сосед Лёха, и у него - точно такая же собака. Только у него она породистая. А во всём остальном - один к одному.

О дивных дивах Вавилонской библиотеки

Первое диво – это страж, который сидит у ворот и не позволяет вам вносить внутрь книги, глиняные таблички, свитки и пергаменты; тех же, кто не вносит, а выносит из хранилища книги, глиняные таблички, свитки и пергаменты, он и не думает задерживать и выпускает наружу беспрепятственно.

Второе диво – это волшебные ворота, которые поют всякий раз, когда через них проходит вор со спрятанной под полой книгой, а стражник слушает их пение, прикрыв глаза, опершись на алебарду и улыбаясь тихо своим мыслям.

Третье диво – это комната под названием Ищите В Систематическом Каталоге. Там нет ни света, ни воздуха, только пауки скребутся по углам, а вдоль стен стоят железные шкафы, подобные многоярусным железным гробам. В шкафах этих – железные ящики, а что в ящиках, никто не знает. И вы не знаете. И я не знаю. Потому что они не выдвигаются. Говорят, что оно и к лучшему.

Четвёртое диво – это комната под названием Уточните В Алфавитном Каталоге. Там гуляет и свищет ветер, гоняя по полу обрывки читательских требований. Там стоят деревянные шкафы, подобные многоярусным деревянным гробам, а в них – деревянные ящики, а в ящиках – изъеденные временем и мышами каталожные карточки, а что не карточках – никто не знает, потому что мало кому удаётся разобрать нацарапанные на них выцветшие бессмысленные знаки. Поблизости от этих шкафов всегда бродят специальные люди, которые делают вид, что знают ключи от всех кодов и шифров, но не делятся ни с кем своими секретами, дабы не вводить в соблазн непосвящённых.

Пятое диво – это старинные коллекционные компьютеры без дисководов и принтеров, которые выключаются сами собой при вашем приближении и больше не включаются. Говорят, что оно и к лучшему.

Шестое диво – это сфинксы с хвостами и крыльями, которые сидят возле полок с книгами, не умеют ни летать, ни читать, зато умеют говорить: «прямо и направо», «ищите по вашему номеру» и «спросите у дежурного консультанта». Кто такой этот Дежурный Консультант – никто не знает, потому что никто никогда его не видел. Говорят, что оно и к лучшему.

Седьмое диво – это морлоки, о которых вы здесь уже премного наслышаны.

Восьмое диво – это длинные бумажки под названием Смотри На Обороте, которые вам присылают вместо книги после мучительного трёхчасового ожидания. На обороте этих бумажек, как правило бывает написано ОК, УВ ЧИТ КН НА ТЕЛ., КН. В РЕСТ. , НЕТ ПО Т.К. Не пытайтесь расшифровать эти письмена и не ищите помощи у сфинксов. Просто тихо положите бумажку обратно и быстро уходите. Поверьте, так будет к лучшему.

Девятое диво - это полки, на которые вечером вы кладёте одну книгу, а утром обнаруживаете на том же месте другую, нисколько вам не нужную. Отыскать же ту, прежнюю, что была вам до зарезу нужна, вы уже не сможете до самой смерти, да и после неё – тоже. Многие пытались и лишь напрасно потратили лучшие годы на блуждания в стеллажных лабиринтах. И не надейтесь, что вас спасёт дремлющий в конце лабиринта Минотавр – разбуженный, он будет только шипеть, трясти головой и злобным шёпотом укорять вас за то, что вы не знаете расстановочных шифров.

Десятое диво - это скамейки вдоль стен, которые чудесным образом оказываются впору всякому, кто не успевает покинуть зал до положенного срока и почивает на них до утра, замурованный в пыльной бумажной тьме.

Одиннадцатое диво – это вы сами. Те, кто отваживается туда приходить. Не всем из вас суждено оттуда выйти, но те, кому это удаётся, уже никогда не будут такими, как прежде.

Святой Антоний в Германии

Впервые я встретила его во Франкфурте. Не в Лиссабоне, где он родился, и не в Падуе, которую он прославил, а во Франкфурте, где он, кажется, вообще никогда не был. Нет, я, конечно, слышала о нём и раньше, но как-то вскользь, в пол-уха, с подобающим почтительным равнодушием. В самом деле – мало ли не свете чудотворцев?

Хотя их мало, конечно. Но тогда я была молода, а в молодости так не кажется. В молодости всякий сам себе чудотворец.

Он стоял в уголке сумрачно-бордовой Liebfrauenkirche, церкви Пресвятой Богородицы, которую я ужасно любила за тяжеленную чугунную дверь со средневековым литьём и за весёлые витражи с абстрактными, но определённо глубокомысленными разводами. Я не очень обращала на него внимание. Я его побаивалась. Он был большой, тщательно и притом грубовато вырезанный из дерева, кое-где источенный жучками, облупившийся и строгий. Кудрявое Дитя улыбалась у него на руках, сам же он был сосредоточен и неулыбчив. Лицом он ничем не напоминал смуглого живого португальца. Это был пожилой серьёзный немец, с тяжеловатыми, слегка расплывшимися чертами, как у портретов Гёте или Якоба Гримма. На одном его колене краска полностью вытерлась, и оно сверкало белым, отполированным многочисленными прикосновениями пятном.

Я никогда не отваживалась к нему прикасаться. Я вообще ни о чём его не просила; только иногда стояла рядом, смотрела на свечки в алых стаканчиках возле его ног и думала о чём-нибудь своём, не стесняясь своего легкомыслия. Почему-то я была уверена, что его не раздражаю.

Прошёл месяц, затем другой, Франкфурт мой закончился, и надо было думать об отъезде домой. Однажды вечером я посмотрела на четыре громадные сумки с подарками и покупками, которые собиралась везти с собой, и впервые отчётливо осознала, что у меня только две руки. Всего лишь две. Это открытие так неприятно меня поразило, что весь вечер я была сама не своя, а наутро побежала к своим русским знакомым. Они уезжали в Россию в тот же день, что и я, и у них была машина.