Дневник библиотекаря Хильдегарт

— Ну… а вдруг не бросится? Почему ты так уверена, что бросится?

— Да… вообще-то тут все собаки, как правило, трусливые. И коррумпированные, - задумчиво согласилась подруга. – У меня в кармане две сосиски есть. Правда, сырые. Может, подойдут в качестве взятки?

Я не стала спрашивать, зачем она таскает в кармане сырые сосиски, и с отчаянной решимостью постучалась в первую попавшуюся избу.

Потом мы сидели за столом, застеленным клеёнкой в нежный розовый цветочек, ели макароны, смешанные с жареной картошкой; а на керосинке между тем специально для нас подогревались, благоухая, грибы. Старуха с клюкой, ходившая по дому в рваных валенках, улыбалась нам сквозь частую сетку морщин и спрашивала, не хотим ли мы ещё горохового супчика и кваса. Под потолком висела засиженная мухами тёмная лампочка – похоже, бабка и вправду экономила электричество. Возле бабкиных ног в валенках змейкой вился крупный, песочного цвета кот, косился на нас выпуклым жёлтым глазом и мурлыкал в такт чайнику.

А Святого Франциска не было. Видимо, он спал у бабки в сенях, подложив под голову пустую котомку.

Он любил рисовать ангелов. Я верю, что они охотно ему позировали. Само его прозвище – Фра Анджелико – означает Ангельский Брат. Брат ангелов, ангельский живописец, «слава, зерцало и украшение среди художников». Те факты, что мы о нём знаем – крайне скудны и приблизительны. Он родился в Тоскане, в местечке Муджело близ Флоренции, то ли в 1395, то ли в 1400 году. На рубеже веков. Или, скорее, на рубеже эпох. Где-то ещё бурлят непролазные лужи и облетают листья Осени Средневековья, а где-то уже вовсю цветёт Весна Ренессанса – тоже достаточно бурное и непогожее время, даже для тёплого итальянского климата. Флоренция плавает в водовороте этих бурь – из-за неё сражаются кондотьеры и враждуют политики; нападения извне чередуются с внутренними неурядицами. Мир неспокоен и раздражён; религиозный фанатизм соседствует с беспредельным и почти безбоязненным скептицизмом, а рационалистическая трезвость – с псевдо-визионёрской истерией и грубыми суевериями, немыслимыми даже в самые «тёмные» из ушедших веков. А у Фра Анджелико – покой и сосредоточенность, и его осень Средневековья – не тоскливое увядание, а тихая золотая сказка, ясная предвечерняя тишина в ожидании безоблачного утра.

Хочется верить, что он был счастливым человеком. Он не убегал от своего времени, он просто жил, как умел, следуя своему характеру и призванию. Конечно, его творчество не вписывается в набор расхожих представлений об эпохе Ренессанса, особенно если судить о ней по новеллам Боккаччо. Куда больше этим представлениям соответствует, скажем, его современник Филиппо Липпи, живописец кокетливых белокурых Мадонн, монах, потешавший всю Флоренцию своими любовными похождениями. В отличие от него Фра Анджелико очень серьёзно относился и к своему сану, и к своим обетам. Двадцати лет от роду он вступил в доминиканский орден, сменил имя Гвидо, данное ему при крещении, на имя брата Джовании и до самой смерти вёл жизнь уединённую, строгую и созерцательную. О его простодушной верности уставу рассказывали анекдоты. Говорили, к примеру, что однажды он не стал есть мясо без разрешения своего настоятеля, хотя к этой трапезе его приглашал сам Папа. Вазари, его биограф, утверждает, что он был человеком редкой доброты и смирения. Никто не видел его гневающимся на братьев, никто из желавших сделать ему заказ на картину на получал отказа. Он только отвечал всем необыкновенно ласково, что прежде испросит согласия приора, а затем непременно исполнит заказ.

Радость, сияющая в его картинах и фресках, так сильна и серьёзна, что оказывает неотразимое действие даже на искусствоведов. По словам одного из них, перед его полотнами «весы критического осуждения останавливаются, и острый нож остаётся в ножнах». Действительно – критиковать их так же нелепо, как критиковать детские рисунки. Его мир часто называют идиллическим. На самом деле он просто добрый. Напрасно критики укоряли Фра Анжделико за то, что он «отворачивался от жизненной правды» и не изображал зло. В его мире есть зло. Просто он, в отличие от нас, никогда не верил в его всепобеждающую силу. Потому его ад напоминает декорацию к шутовской мистерии, где прыгают ряженые черти. Потому ангел, изгоняющий Адама и Еву из Рая, не так грозен, как ему бы надлежало быть, и его рука на плече Адама – жест утешения, а не отталкивания. Потому на лице Распятого – не предсмертная гримаса, а беспредельное сострадание ко всем, кого Он оставляет. Мир, в котором жива надежда. В котором иконописная строгость ликов и праздничная яркость красок ничуть не противоречат той самой «жизненной правде», столь любезной нашему сердцу. Посмотрите на руки Богоматери, передающей Младенца старцу Симеону – потрясающий жест, полный нервной, хотя и сдержанной тревоги: старец слаб, как бы он, чего доброго, не уронил мальчика… Посмотрите на руки Магдалины, тянущиеся робко, чтобы прикоснуться к краю одежды Того, Кого она посчитала садовником – они, как и вся она, трепещут в мучительном напряжении на пороге немыслимого, невозможного счастья. Кто-то сказал, что картины Фра Анджелико похожи на прозрачные сновидения. Мне кажется, они гораздо больше похожи на радостное пробуждение от долгого сна. Такое, как бывает в детстве. Когда просыпаешься рано утром, видишь солнечные пятна на стене и понимаешь, что сегодня будет хороший день. И завтра тоже. И всегда.

Она сидела на опушке елового леса, возле бурого болота, ломала руки, рыдала и плакала. Голос её был глубок и надрывен, как у выпи, только много громче и требовательнее. Он отдавался в глубине болота страшным, стонущим эхом, распугивая водомерок и приводя в замешательство стрекоз и комаров.

Ужас объял меня, когда я её увидела и поняла, кто это. Её седые косматые волосы, похожие на синтетическую вату, лунно белели в полутьме, а веснушчатое юное лицо, измазанное ягодным соком и болотной жижей, было острым, суровым и беспомощным. На ней был рваный сарафан из мешковины и плюшевые, тоже сильно изодранные тапочки. Сквозь мешковину проступали острые, как плавники, лопатки.

— Это ты по мне, да? - холодея, спросила я. - По мне плачешь, или как?

— Ещё чего, - хрипло сказала она, не оборачиваясь. - На что ты мне сдалась, скажи на милость?

— Ну, как же, - неуверенно ответила я, - раз я тебя вижу и слышу - значит, это ты меня и оплакиваешь.

— Нет, вы только послушайте! - вскинулась она, сверкнув на меня глазами из-под опухших век. - Это ж уму непостижимо, какого вы все о себе мнения! Будто весь мир ради вас одних и сотворён. Звёзды вокруг вас вертятся - кабы не вы, так давно бы попадали с небес. Солнце ради вас светит - без вас бы давно потухло за ненадобностью. Кукушка только для того и кукует, чтобы года ваши жалкие отсчитывать... будто у неё нет другой заботы! И если кто рядом плачет, то только о вашей драгоценной судьбе. Да кому вы нужны-то, кроме самих себя... да и себе-то не нужны. Эх! - Она махнула рукой и вновь отвернулась. - Оплакивать ещё её... Много чести тебе будет, девка.