Дневник библиотекаря Хильдегарт

Они обнимаются и плачут от радости. На кончиках их фломастеров подрагивают пущистые розовые нашлёпки.

Бог мой, как я их всех люблю.

Когда я возвращалась домой, мне не удалось разойтись на узкой дорожке с припозднившейся снегоуборочной машиной. Я лежала в грязном, быстро проседающем сугробе, глядела вверх, на снежное кружение в сумерках, и пыталась вспомнить, кто это сказал: "Снегопад - прототип небытия".

Какая завораживающая глупость. Или не глупость?

В сугробе было сыро и спокойно. Снег всё падал и падал.

Больше всего я люблю христианские фильмы, в которых нет ни слова о Христе. Нет ни иносказаний, ни символов, ни прямых или косвенных аллюзий, отсылающих нас к Священному Писанию; нет ни хороших, ни дурных священников, ни интерьеров храмов, ни закадровых цитат. Где герои не говорят и не думают о Боге – по крайней мере, в присутствии зрителей, глядящих на экран – и, как и все мы, не подозревают о том, что являются участниками божественной мистерии. Если сказать режиссёру такого фильма о том, что его фильм – христианский, он, скорее всего, вежливо обидится. И уж точно эта идея не понравится критикам как неправомерно тенденциозная. Скорее всего, они будут правы.

Таков фильм «Божественный свет». Кроме, собственно, названия, о Боге там ничто не говорит и даже не напоминает. Фильм – абсолютно не об этом. Он даже не о том, о чём книга Фернандо Мариаса, по которой он снят. Фильм недвусмысленнен, однозначен, одномерен и прозрачен. Как вечерний Божественный свет над жёлто-зелёной, пустынной, потрескавшейся Гранадой в зубчатых башенках, полях и колокольнях. И, как этот свет, он бесконечно мягкий, успокоительный и серьёзный. Дело происходит во времена испанской гражданской войны. Придурковатый деревенский пастушок, голенастый мальчуган с бритой головой и вечно приоткрытым удивлённым ртом, находит чудом уцелевшего после расстрела человека. Раненого, но живого. Привозит к себе, ухаживает за ним, как может, прячет от франкистов. Раненый так и не приходит в себя, ничего не помнит и не осознаёт, лишь повторяет за мальчиком слова песенки, которую тот всё время напевает. Мальчик зовёт его – Черепаха. А потом мальчика забирают в армию, и перед тем, как уйти воевать, он оставляет своего раненого в приюте при женском монастыре. Через сорок лет он возвращается в Гранаду и находит своего Черепаху. Тот по-прежнему ничего не помнит и ничего не знает - бродит себе по улицам, потешая мальчишек, лепит из мякиша человечков и смотрит на голубей с нежной потусторонней улыбкой. А дальше – даже неважно то, что в конце концов он оказывается самим Гарсиа Лоркой, потерявшим рассудок в ночь собственного расстрела. Нет, на самом деле это очень важно, но это – не самое главное. Главное – божественный свет. Тихо струящийся из-под жалюзей в маленькой квартирке старика, куда тот приводит своего Черепаху и, отмыв и накормив, даёт ему приют. Лежащий прозрачными, подрагивающими зайчиками на столе, за которым сидят они оба: бывший пастух делает себе гигантский бутерброд с мясом и смачно вцепляется в него зубами, а бывший поэт задумчиво режет мясо на тонкие, безупречные ломтики и диковато глядит исподлобья на своего благодетеля. Проникающий длинными полосами в гостиную, где старый сумасшедший оборванец с бессмысленным и строгим лицом играет на фортепьяно. Заливающий всё смуглым вечерним золотом, когда они оба сидят перед старой разрушенной ригой, в которой пастух когда-то прятал поэта, и пастух читает поэту стихи из потрёпанной книжки – его стихи. «Знаешь, Федерико, ты не обижайся, я не собираюсь учить тебя поэзии, но, по-моему – вот здесь у тебя гораздо лучше. Да. Это – совсем другое дело». Поэт в ответ улыбается, уже осмысленной, хитроватой и мягкой улыбкой, и кивает головой. Небо, наполненное до отказа божественным светом, сияет над кудрявыми, похожими на игрушечные муляжи, оливковыми деревьями и над старой ригой с обвалившимся забором. Солнце заходит над Гранадой. Свет меняется, но не меркнет и не тускнеет. Фильм заканчивается.

Все лингвисты знают о законе Вернера. Я не лингвист, и то знаю, что это какой-то изумительно важный закон в индоевропеистике, открытие которого сравнимо разве что с открытием Америки Колумбом.

А кто знает о самом Вернере? Да никто о нём ничего не знает. Он сам сделал всё, что мог для того, чтобы о нём никто ничего не знал. Не из скромности и не из любви к мистификациям. Просто ему было на это наплевать.

Когда дело касалось научных исследований, он работал с живейшим увлечением, не покладая рук. Но когда дело доходило до публикации результатов этих исследований, он немедленно заваливался на кровать, заявлял, что у него всё болит, и вообще он хочет спать. И засыпал, накрыв голову своим засаленным сюртуком. А друзья и коллеги ходили вокруг него, пытались его растолкать и уговорить напечатать в журнале хотя бы самый малюсенький докладик. Какое там! Он только поворачивался на другой бок и умолял, не открывая глаз, чтобы его оставили в покое. А когда измученные коллеги не выдерживали и, плюнув, уходили восвояси, он приоткрывал глаза – сперва левый, потом правый, - тихонько спускал ноги с постели, обувался и шёл в свой любимый ресторанчик на Четвертой линии Frederiksberggade. Там господина профессора знали все, от швейцаров и поваров до последнего забулдыжки, столовавшегося в кредит. Знали и очень любили. Он разговаривал со всеми запросто и сердечно, как будто вовсе и не был господином профессором. Все мы, как считал он, говорим на разных языках: на одном языке дома в халате и тапочках, на другом – тогда, когда мы куда-нибудь идем в нашей обычной одежде, и на третьем, когда мы во фраке и в бабочке. Но именно первый язык был для него самого наиболее естественным, можно сказать - это был единственный язык, который он использовал.

Он и со студентами говорил именно на этом языке. Никогда не поднимался на кафедру, - просто брал стул, ставил перед слушателями, садился и начинал излагать материал, перебивая его шутками, прибаутками и всевозможными байками. Никогда не требовал от них письменных работ и не принимал у них экзаменов. У него и студентов-то было всегда не более трёх-четырёх человек – кому ещё в конце девятнадцатого века в Копенгагене были нужны славянские языки, в особенности – русский? Один раз он до смерти испугался, зайдя в аудиторию и обнаружив, что в ней полно народа, но потом успокоился – оказалось, что это чужие студенты, пришедшие туда по ошибке.

Лекции никогда не были для него чем-то вроде торжественного мероприятия, и он приправлял их всевозможными россказнями из его собственного пребывания в России. Так, однажды – он вспомнил этот случай тогда, когда в тексте встретился глагол «воскресать» - он привел студентам смачное описание русской Пасхи: как его коллеги из дипломатической миссии вовсю извлекали выгоду из ночной привилегии приветствовать всех встреченных хорошеньких девушек поцелуем и «воскресными» словами, и как уже под утро, вернувшись домой, он обнаружил своих квартирных хозяев, собравшихся за столом; отец семейства сидел, крепко обнявшись с необычайно большой бутылью водки. Выпив ее залпом и оглядев стол, он сказал исступленно: «Да, слава Богу, наконец-то Христос воскрес!» Вернер, по обычаю, получил от каждого члена семьи по пасхальному яичку. Когда он дополз до постели, то от усталости не смог даже раздеться. Растянулся во весь рост на диване и раздавил все яйца, которые он забыл вынуть из задних карманов. "Тот сюртук никогда больше не стал снова сюртуком".