Квентин Тарантино: Интервью

— Правообладатели должны были сделать выбор между нами и «Реальность кусается». Сейчас я понимаю, что они сделали правильный выбор, — говорит Тарантино, смеясь. — Эта песня чересчур комична для «Чтива». Но ритм у нее очень кайфовый. — Тут режиссер встает и, разудало вертя ягодицами, лихо запевает основную тему: — Да-да-дададада-да-да-дадада…

И знаете — что? Он прав.

Торговая марка Тарантино — крутая смесь комедии и жестокого насилия. Это держит зрителя в постоянном напряжении — вы не знаете, в какой момент смешная сцена обернется чем-то зловещим или зверское истязание увенчается комедийным финалом. В «Чтиве» это происходит повсюду. В одной из сцен компания парней пытается с водевильной прытью ликвидировать устроенный ими бардак перед приходом жены одного из них; только парни эти — гангстеры, а бардак — это жертва убийства, чьи мозги разбрызганы по салону автомобиля в гараже. Мне интересно, сможет ли Тарантино объяснить, как он придумал подобное. Мобилизую всю свою проницательность для того, чтобы понять это.

— М-м… Я не уверен на сто процентов, откуда это взялось у меня, — говорит он. — Это будто озарение — комедия как повседневные реалии. Повседневная жизнь — в отличие от того, чем обычно занимаются гангстеры, — их тоже заебывает. Им нет дела до полицейских — их переполошило то, что жена приятеля скоро приезжает. Это абсурдно, потому что выглядит как реальная жизнь.

О да, реальная жизнь. Я ненавижу ее, когда у меня по заднему сиденью разбрызганы чьи-то мозги.

Тарантино мог бы стать шаблоном для плакатов Дженет Рено против насилия в кино: «Сенаторы, вот вам еще доказательство того, о чем я постоянно говорю, — этот ублюдок смотрел эксплойтейшн с самого детства, и посмотрите, что из этого вышло». С самых первых интервью Тарантино постоянно достают вопросами о крови в его фильмах. Что же он скажет на этот раз? Он остается верен своим воззрениям.

— Странно, — говорит он слегка устало. — Я только тогда задумываюсь над этим, когда журналисты задают мне подобные вопросы, потому что хочется сказать что-нибудь правдивое и содержательное. И у вас складывается впечатление, что я пытаюсь сформулировать философию насилия. А у меня проблем с насилием на экране не больше, чем с танцами, или субтитрами, или вульгарными шутками. Моей матери не нравятся такие шутки, но это не означает, что она ничего не понимает в этой жизни. Тут все сводится только к тому, что одним нравится, а другим нет, — вот и все.

На самом деле, и он знает это, все сводится к тому, что некоторые люди в Вашингтоне хотят запретить. Но Тарантино не мучают ночные кошмары с цензорами, вырезающими его искусно поставленное членовредительство.

— Сейчас они меня вдохновляют. Потом перестанут. Мои первые два фильма относятся к уголовному жанру — это насилие. Я не боюсь показывать его. Мне оно кажется очень кинематографичным. Мне нравится фраза Годара о «Безумном Пьеро»: «В „Пьеро“ нет крови. Там есть только много красной краски».

Я спросил Тарантино о лучших, на его взгляд, сценах перестрелок в фильмах других режиссеров, зная, что он почти все их помнит наизусть.

— Ну, это, само собой, перестрелка в «Дикой банде», а также грандиозная стрельба в последней трети «Диллинджера» Джона Милиуса, когда агенты ФБР окружают Красавчика Флойда. Он, не пользуясь рапидом, доводит до совершенства то, что делал Пекинпа. Джон Ву, я считаю, снимает перестрелки лучше всех, хотя в Гонконге найдется немало людей, которые могли бы с ним потягаться. В «Светлом будущем-два» Джона Ву, наверное, моя самая любимая сцена перестрелки. И еще надо упомянуть перестрелку в ресторане в фильме «Год дракона». Это настоящий шедевр киноискусства. На самом деле, лучше не сделать… Когда экшн-сцены удаются, вы забываете о том, что смотрите кино. Вы забываете самих себя. Это великие моменты, которые мало какой вид искусства, помимо кино, способен вам подарить.

Искусство кино — это одно. Но тарантиновское детальное изображение насилия — это не просто эстетика, это, скорее, садизм. Думаю, он хочет дать зрителю хорошего пинка, показывая ту самую «реальную жизнь», о которой он говорит. А каков его собственный опыт в этом плане? Доводилось ли ему сталкиваться с насилием в своей жизни?

— Да, — говорит он негромко и после паузы продолжает: — В реальной жизни — сплошные чудеса. Насилие в реальной жизни — необъяснимая вещь. — Он смотрит на двух мальчишек, остановившихся у окна. Они корчат нам рожи. — Вот, например, кто-нибудь, глядя на этих пацанов, неожиданно даст одному из них пощечину. Это шокирует.

Кто его родители? Чем они занимались?

— У меня… есть только мать, — говорит он глухо. — Она работает администратором в медицинском учреждении.

Пауза. Еще кофе.

— Что вас пугает? — спрашиваю я Тарантино.

— Ну, прошло уже очень много времени с тех пор, когда меня что-то пугало в кино.

— Нет, — говорю я, — что страшит вас в реальной жизни?

— А-а… Ну, много разных вещей. Крысы. У меня страшная крысофобия. Серьезно.

Тут он пускается в детальное описание эпизода из «Розанны», который он совсем недавно видел. Мачо Дэн, муж Рози, в последнюю минуту отказывается от драки в баре, поскольку обещал ей, что не будет больше драться. Дал слово — держи. Позже жена говорит ему: «Я и дети воспитали тебя, так что ты даже этого не заметил». Я недоумеваю, какое это имеет отношение к его страхам, и Тарантино говорит:

— Ты даже представить себе не можешь, в каких местах я рос и ошивался. Мне пришлось сойти с той дорожки, чтобы попасть сюда. Но я не боялся. В то время я считал себя самым крутым на свете. При виде парня, прущего на меня, я изображал из себя подонка и грубо наезжал на него сам.

— А насколько вы сами при этом были подонком? — спрашиваю я.

Я знаю, что он не закончил средней школы, но не уверен, что это делает человека подонком.

— Ну, — начинает Тарантино, — я не хвастаю этим, я просто, понимаешь… ну, не знаю. Меня это просто не пугало. Я знал, что могу выкрутиться из любой ситуации. До тех пор, пока не повзрослел. Сейчас моя безопасность заботит меня больше, отчасти потому, что я стал немного цивилизованнее. Быть самым крутым парнем на свете для меня уже не так важно. Думаю, это потому, что я начал острее реагировать на угрозу насилия, и это меня немного печалит, даже пугает.

Вот фрагмент диалога, вырезанный из финальной версии фильма «Настоящая любовь» (родители, уберите детей от экранов):

ДРЕКСЛ: …Я хочу спросить тебя. Допустим, ты с одной клевой сучкой, ну, сучка — полный улет… ну, в общем, ты с Джейн Кеннеди, и ты говоришь ей: «Отсоси у меня, сучка». А она тебе такая: «Заруби у себя на залупе, ниггер, что я не притронусь к твоему концу, пока ты не подкатишь ко мне и не вылижешь мою мохнатку». И что ты скажешь ей на это?