Юрий Зобнин - Казнь Николая Гумилева. Разгадка трагедии

См. о литературной деятельности В. Р. Менжинского: Дворникова Л. Я. Автор одного романа: Письма В. Р. Менжинского к В. Н. Верховскому // Встречи с прошлым. М., 1987. Вып. 4. С. 103—107

"В эмигрантской газете "Дни", № 1070, 1926, — пишет В. Крейд, — была опубликована заметка, в которой разъясняется, что же именно произошло с Таганцевым за закрытыми дверями Шпалерной и Гороховой тюрем. "Это именно Менжинский, — говорится в заметке, — дал слово Таганцеву пощадить всех участников дела, если он назовет без утайки…". Менжинский был едва ли не самым образованным человеком в Чека… Он происходил из католической семьи, его отец занимал видную должность в Пажеском корпусе. В молодости Менжинский вел жизнь, достойную представителя золотой молодежи. Вместе с тем писал стихи, мечтал о славе писателя. <���…> Одновременно он заканчивает Петербургский университет… а чувство коллегиальности у обычных петербургских студентов было развито чрезвычайно. Таганцев поверил честному слову "коллеги" и назвал имена тех, с кем когда-либо разговаривал на политические темы. Таким способом и был составлен список заговорщиков и состряпан сам заговор" (Крейд В. Указ. соч. С. 294; см. также об этом: Грязневич В., Орлова Н. Запланированный заговор // Смена (Л). 1991, 24 августа (№ 196 (19946)); Грязневич B. Профессор Таганцев и другие: пренебрежение банальными истинами // Час Пик. 1991. 23 декабря (№ 51 (96)).

Доливо-Доброволъский АВ. Семья Гумилевых. Кн.1. Николай Гумилев: поэт и воин. СПб., 2005.C. 566.

1 марта 1917 г., в разгар революционных волнений в Петрограде, приведших к падению монархии, петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов издал Приказ № 1 по Петроградскому гарнизону, отменявший прежнее титулование и систему командования, вместо которой создавались выборные солдатские комитет. Хотя Приказ № 1 относился только к войскам Петроградского гарнизона, он мгновенно разнесся по всем войсковым частям России и стал, по словам генерала А. И. Деникина, "первым и главным толчком к развалу' армии". См. об этом: Лехович Д. Деникин: жизнь русского офицера. М., 2004. С. 111.

См.: Степанов Е. Е. Хроника // Гумилев Н. С. Сочинения. В 3 т. М., 1991. Т.З. С. 402.

См: Курляндский И. А. Адъютант комиссара Временного правительства. // Н. Гумилев и Русский Парнас. Спб., 1992. С. 123–128; Поэт и воин. Публикация И. А. Курляндского // Николай Гумилев. Исследования и материалы. С. 278–285.

См.: Николай Гумилев. Исследования и материалы. С. 280–284. Любопытно, что идеологию большевиков поэт отождествляет с идеями анархиста А. К. Махайского, который прямо говорил об интеллигенции как о враждебном пролетариату паразитическом классе, а подлинной революционной базой полагал "криминальную массу".

В. Ф. Ходасевич-. "Он был удивительно молод душой, а может быть, и умом. Он всегда мне казался ребенком. Было что-то ребяческое в его под машинку стриженной голове, в его выправке, скорее гимназической, чем военной. То же ребячество прорывалось в его увлечении Африкой, войной, наконец — в напускной важности, которая так меня удивила при первой встрече и которая вдруг сползала, куда-то улетучивалась, пока он не спохватывался и не надевал ее на себя сызнова. Изображать взрослого ему нравилось, как всем детям" (Николай Гумилев в воспоминаниях современников. С. 205). Э. Ф. Голлер-бах: "Упрекали его в позерстве, в чудачестве. А ему просто всю жизнь было шестнадцать лет. Любовь, смерть и стихи. В шестнадцать лет мы знаем, что это прекраснее всего на свете. Потом — забываем: дела, делишки, мелочи повседневной жизни убивают романтические "фантазии". Забываем. Но он не забыл, не забывал всю жизнь" (Там же. С. 15). Никогда не воевавший Ходасевич купно с никогда не воевавшим Голлербахом утверждают, что в оценке войны и революции Гумилев, около трех лет просидевший в окопах на передовой, а 1917 год проработавший в структурах российского Генерального штаба, был наивен как дитя!.. Кстати, ничего конкретного об этих "наивных суждениях" никто не сообщает. Нимало не пытаясь обидеть Ходасевича и Голлербаха и вполне признавая их право строить свою "политику", опираясь на свой исторический опыт, заподозрим все же, что Гумилев, у которого этот опыт был иной, мог бы, в свою очередь, отметить "детскую наивность" в суждениях собеседников.

О работе Гумилева в лондонском Русском правительственном комитете упоминается и в "Автобиографии" другого его сотрудника, Н. Губского, изданной в Лондоне в 1937 г. Описывая последние дни существования Комитета весной 1918 г., Губский упоминает "русского эмигранта — поэта со странным лошадиным лицом, принадлежавшего к агиотистской (имеется в виду — акмеистской. — Ю.З.) школе", который горячо убеждал растерянных сотрудников, не желавших возвращаться в Россию, ехать после ликвидации учреждения в Абиссинию ("Прекрасное место для русских: теплый климат, полно солнца, прекрасная охота. И, главное, та же религия: греческая православная церковь"), "По вечерам, — пишет Н. Губский, — бывшие сотрудники бывшего комитета собирались у Курчениновых, и поэт, высокомерно глядя поверх голов, декламировал неестественным голосом свои баллады о Неуязвимых носорогах и стройных Красавицах-эфиопках, о свисте охотничьих Ассегаев и Голубых Очах Джунглей (наверно, он подразумевал горные озера). Остальные восторженно слушали, и начиналась оргия воображаемых приключений. <���…>…За два фунта соли, говорил поэт, вы получите слоновый бивень; за два коробка спичек — шкуру леопарда; так что стоило лишь взять с собой центнер соли и побольше спичек.." (цит. по: Давидсон А. Николай Гумилев. Поэт, путешественник, воин. Смоленск, 2001. С. 293–294).

Цит. по: Струве Г. П. Анна Ахматова и Борис Анреп // Анна Ахматова: pro et contra. Кн.2. СПб., 2005. С. 605.

Поэт и воин. С. 257.

Цит. по: Струве Г. П. Анна Ахматова и Борис Анреп. С. 605–606. Можно добавить, что "роман" Ахматовой и Анрепа был не только в полном смысле слова идеальным, но и "односторонним". Борис Васильевич, высоко ценивший поэтическое дарование Ахматовой и питавший к ней самые дружеские чувства, в период их редких встреч в Царском Селе и Петрограде 1916–1917 гг. был целиком увлечен сложными эротическими перипетиями, связывавшими его с американкой Э. Мейтленд, и абсолютно равнодушен к ахматовским женским чарам. Более того, Анреп, при всем его богемном беспутстве, был все-таки человеком глубоко порядочным и никогда бы не позволил себе оскорбить подобной интрижкой Гумилева, которого он хорошо знал, любил и как человека, и как поэта и который в 1916–1917 гг. был, как и Анреп, офицером-фронтовиком. Впрочем, легче от всего этого Николаю Степановичу, конечно, не было…