Борис Стомахин - Буреполомский дневник

Пробовал сегодня узнать насчет своего чайника. Пока что тишина, никаких известий. Сказано мне было, что существо, для которого чайник этот и забрали, пока что в больнице, и чайником по–прежнему пользуется, и его вроде бы до сих пор не отмели. Последнее с такой же вероятностью может быть и враньем, т.к. там он явно “не положен”. Едва ли вернут...

Тишина, часть лампочек выкручена, свет приглушен, все спят. Время 10–00. Воскресенье. Лучшее время дня – утро, пока все они дрыхнут и можно спокойно заняться чем–то важным, пока никто не смотрит, не лезет и не мешает. А главное – спит шимпанзе, колобродящее по ночам. В общем, ситуация теперь здесь, в бараке, такая же, как была у меня в тюрьме, на 1–й “сборке” в 2007 году, когда свободно себя чувствовать в камере можно было лишь с утра, пока дрыхла эта мразь, за ней “смотревшая” – Сергей Галибов, 1982 г.р.

15–11

Такая тоска, просто с ума сойти. Тоска, одиночество, отчаяние... Еще 2 года в этом кошмаре, день за днем... И не у кого искать настоящей поддержки, и не к чему прилепиться душой... Вся жизнь – в руинах, и прошлая, и настоящая, а будущего – нет...

15.12.08. 18–05

Эти 2 старых хрыча напротив меня так и продолжают открывать окно в любое время дня и ночи, когда им вздумается. Когда немного, но чаще – нараспашку. Выхожу на улицу, закрываю оттуда, когда уж совсем невмоготу. Хорошо, что сегодня днем пошел снежок и несколько потеплело.

Сейчас перед столовой собрали большую толпу из 12–го и 13–го отрядов, одновременно пришедших на ужин. Какой–то “мусор” требовал построиться по трое. Из 12–го многие просто повернули назад, в барак. Оставшихся, и нас с ними, в конце концов запустили во двор столовой так, толпой, без всякого построения. Выхожу из столовки – во дворе опять стоит толпа, ворота закрыты. Но, вопреки ожиданиям и стоящему рядом с воротами “мусору”, выпустили тоже без построения.

Манька, сволочь, по–прежнему приходит только проверить свою баночку, посидит возле нее пару минут – и сваливает...

Ужасная тоска, усталость, полная душевная вымотанность и упадок сил. Мертвое состояние. Я – покойник, и смотрю на мир живых с того света, из преисподней. Осталось еще 825 дней; сегодня (понедельник) пошла 118–я неделя.

Вчера уже после отбоя, пользуясь звонком матери, дозвонился опять “своей” Ленке. Продиктовал ей здешний номер, которого у нее якобы нет. После этого говорю ей: сейчас не могу больше говорить, тратить деньги со счета, позвони мне завтра после часа (дня). Она отвечает: а почему обязательно завтра, разве нельзя в другой день? Да нет, можно, конечно; за 2 года можно еще успеть позвонить, торопиться и впрямь некуда. Можно и вообще не звонить, если нет в этом (т.н. во мне) внутренней потребности. Честно говоря, я аж опешил, услышав этот ее вопрос, нельзя ли в другой день. И, разумеется, до этого момента (7–й час вечера) она не позвонила. Видимо, прав я был еще летом: отношения эти умерли окончательно и навсегда, никакого возврата к ним быть уже не может.

17.12.08. 9–31

Сейчас идет шмон на 9–м бараке, на том “продоле”. Вчера, кажись, не было нигде. Позавчера (или все же вчера? Отшибает память...) – тоже на том “продоле”. Я уже не раз замечал по часам: последнее время крик: “Шмон–бригада на большом!” раздается ровно в 9–25. Хорошо: хоть не ждать до 11–ти, как раньше...

Абсолютно нет сил. Чувство вымотанности, измученности такое, что хочется только одного: сдохнуть поскорее. Думаю, такое постоянное, изматывающее нервное перенапряжение, если в нем жить годами, день за днем, – вполне может к этому привести. Невозможно жить в круглосуточном напряжении, ни днем, ни ночью не расслабляясь ни на секунду.

Вчера был безумный день, и тянулся он бесконечно, как опять стали тянуться тут дни. С утра, еще до зарядки, приперся – вроде бы – опер, и пришлось срочно выскакивать на улицу. Шимпанзе потом долго орало в секции, что надо всем с утра выходить на улицу и “не шатать режим”, – хотя именно оно–то, если “мусора” не заходят, дрыхнет обычно до самой проверки, просыпая не только зарядку, но и завтрак.

Перед ужином стрем опять прозевал отрядника, который, никем не замеченный, зашел прямо в секцию. Я, начитавшись, лежал на шконке и ждал выхода на ужин, как вдруг увидел, как кто–то грубо сорвал занавеску, закрывающую вход в проходняк блатных “обиженных”. Это было так необычно, что я хотел приподняться посмотреть, кто ее сорвал, как вдруг увидел около этого проходняка рукав и бок камуфляжной пятнистой куртки, в которых ходят все “мусора”. Инстинктивно я сел на шконке, даже не успев еще спустить ноги на пол, как вдруг ОНО повернулось, сделало шаг в мою сторону – и оказалось нашим отрядником.

Ничего “запретного” он не забрал, – так, сорвал пару “шкерок” и оформил на сегодня в ШИЗО 2–х, явно спавших, которых сам же и разбудил. Потеря небольшая, но скандал был страшный, шуму было много, и шимпанзе, конечно же, визжало и билось больше всех. Быстро установили того “обиженного”, который должен был в это время стоять на стреме в “локалке”, но чтобы его били, я не видел, как и следов сегодня утром на его лице. Попутно выяснилось, что идущего по “продолу” отрядника не заметил стрем вообще ни на одном из шести бараков...

Уже разделись, легли спать, – как вдруг опять “новость”: сейчас, или через час, через 2 пойдет “комиссия” с Заводчиковым, так что убирайте “все лишнее”. Ну что ж, куртку я засунул за шконку, один баул (с едой) запихнул поглубже под соседскую шконку, другой постарался завесить одеялом, как всегда. Какая там “комиссия”, обычный ночной обход, какие стал практиковать Заводчиков на новой должности. Вещи–то прятать надо не от него, а от этой бесхвостой злобной твари, которая ведь не понимает ровно никаких слов и не принимает никаких аргументов, а только истошно орет и норовит ударить при самом малейшем неповиновении. Омерзительное и страшно трусливое животное, которое так боится “мусоров”, что норовит заставить всех силой выполнять любые их (“мусоров”) требования, только бы они его не тронули... Короче, спасение в случаях этих ночных обходов одно: поскорее гасить свет, без которого ни эта бесхвостая тварь, ни Заводчиков ничего не увидят. Но свет–то как раз эта мразь обезьяна гасить и не дает! Погасили было – где–то в районе пол–одиннадцатого, – а оно верещит из дальнего конца секции: “Включи све–е–е–ет!!!”. Включили. Я лежу, прикрыв лицо, типа сплю, полами одеяла прикрыв баул под шконкой (не полностью, увы) – и жду, будет ли оно сейчас ходить и дотошно проверять, все ли всё убрали, и если да – жду скандала и истерики... Оно не ходит, только горланит и ржет в дальнем конце секции, а я лежу и жду. И вот это, видимо, был момент такого запредельного, максимального за весь день перенапряжения нервов, что отойти полностью от него я не могу до сих пор. Не гасят и не гасят свет, сволочи, хотя большинство народу уже спит. Короче, не знаю, что было бы дальше, если бы, обдумав все и прособиравшись некоторое время, я в 23–40 (!!) не встал сам и, выходя из секции, не вырубил его сам. Через минуту вернулся – все нормально, не включили больше! Ура! Можно не то что спать – какой тут сон, после такого! – а просто хотя бы расслабиться немножко.