Павел Басинский - Лев Толстой: Бегство из рая

Единственное слабое место Анны – она ревнива. И несмотря на всё омерзение, которое она испытывает от связи с мужем, она страшно боится его ухода из семьи. Ради того, чтобы предотвратить этот уход, она готова на всё. «Она решилась всеми силами удержать мужа, искать те пути и средства, которыми она снова могла бы привлечь его к себе и удержать в семье. Средства эти она смутно знала, они были ей противны, но что же лучше?»

Ее ревность к крестьянке Арине и ко всем женщинам, с которыми общался князь до женитьбы, порой принимает болезненно-мазохистский характер, «и тогда отношения ее к мужу делались совершенно неестественны». «Иногда, красная и взволнованная, она требовала от него рассказов об его прежних увлечениях». «Анна вспомнила всё то, что она делала, чтоб удержать мужа, и ей стало противно и гадко на себя».

Значит, автор этой повести понимала, что причина ненормальных отношений в доме заключается не только в князе? Появление Бехметева и дружба с ним важны для Анны именно потому, что Бехметев является как бы бесполым существом. Она не тревожит его полового инстинкта «зверя», который подавлен болезнью, а он не возбуждает в ней мук ревности и не заставляет сходить с ума. Бехметев болен, жить ему недолго. Бехметев мертвый мужчина , но зато живой друг .

Повесть «Чья вина?» является ценным документом для понимания действительной, а не литературно придуманной драмы жены Толстого. Эта повесть создавалась как литературная месть. Она пыталась «вывернуть» «Крейцерову сонату» с ее изнаночной (темной) на лицевую (светлую) сторону. Повесть дышит благопристойностью и морализаторством, в отличие от страшной, завораживающей и разрушительной по силе воздействия повести мужа. Она хотела написать вещь об идеальной женщине, которая оказалась во власти мужчины-демона, затем нашла отдохновение в дружбе с ангелом-мужчиной и была «зверски» убита мужем. Но в результате она написала повесть, из которой отнюдь не ясно: чья же всё-таки была вина? И была ли чья-то вина?

Если до посещения Оптиной и приезда в Шамордино еще можно говорить об уходе Толстого, подразумевая под этим понятием некую осмысленную перемену мест, то после отъезда из Шамордина ни о каком уходе не могло быть и речи. Это было только бегство. Даже младшая дочь Толстого Саша, которая всецело поддерживала отца, оказавшись с ним в поезде до Ростова, вдруг по-настоящему испугалась и почувствовала: происходит что-то не то! Он (они) совершил (совершили) какую-то ошибку, которую, может быть, и нельзя было не совершить, но которая от этого не перестает быть ошибкой.

Впервые Саша ясно увидела, что из родного дома бежал не великий писатель, третируемый, как ей тогда казалось, плохой, хитрой и истеричной женой, тогда осуждаемой ею матерью, а восьмидесятидвухлетний старичок, больной и беспомощный, нуждавшийся в постоянной заботе со стороны той самой плохой жены.

Астаповская трагедия началась не в Астапове, а в поезде от Козельска. «В четвертом часу отец позвал меня, его знобило, – писала А.Л. Толстая. – Я укрыла его потеплее, поставила градусник – жар. И вдруг я почувствовала такую слабость, что мне надо было сесть. Я была близка к полному отчаянию. Душное купе второго класса накуренного вагона, кругом совсем чужие, любопытные люди, равномерно стучит, унося нас всё дальше и дальше в неизвестность, холодный, равнодушный поезд, а под грудой одежды, уткнувшись в подушку, тихо стонет обессиленный больной старик. Его надо раздеть, уложить, напоить горячим… А поезд несется всё дальше, дальше… Куда? Где пристанище, где наш дом?»

Это был момент неприятной истины. Вдруг отлетели в сторону и рассыпались в прах проблемы, еще вчера казавшиеся самыми важными: дневник, который Толстой безуспешно прятал от жены; завещание, тайно подписанное им в лесу; вражда С.А. и Черткова; якобы «роскошная жизнь», которую отец вынужден был вести в Ясной Поляне. На повестке остался один-единственный вопрос: что делать двадцатишестилетней незамужней девушке с такой же молодой подругой (Варвара Феокритова) и не самым лучшим, хотя и бесконечно душевно преданным врачом (Маковицкий) со смертельно больным стариком в поезде дальнего следования? Вот его надо «раздеть, уложить, напоить горячим…» Но это только начало. Через несколько суток в Астапове Саша в записной книжке признается сама себе: «(Ой, как стыдно). Я помогала в <���…>» Собственно, не важно, в чем именно она помогала собравшемуся возле Толстого уже целому синклиту докторов. Важно, что воспитанная в аристократической семье девушка вынуждена была делать с отцом то, что могла делать только его жена, ее мать. И это было ей очень стыдно…

После Белева, оставшись один в купе, Л.Н. некоторое время чувствовал себя хорошо. Но всё же, по свидетельству Маковицкого, почти не вставал с дивана: либо лежал, либо сидел. Доктор, Саша и Феокритова несколько раз заходили к нему (они ехали в соседнем купе) и видели, что со стариком всё в порядке.

Л.Н. был счастлив, что у него в руках находились его любимый, им составленный сборничек «Круг чтения», взятый «напрокат» у сестры в Шамордине, и антология Новоселова о религии, тоже «похищенная» из библиотечки сестры, – что еще было нужно?

Вагоны 2 класса – удобные: купе с диванами, со столиками, на которых при необходимости можно было и кофе сварить на спиртовке, не заказывая у кондукторов чай (Л.Н. давно привык пить не чай, а кофе без кофеина), и даже овсянку и супчик с сухарями, что и было сделано Сашей сразу после их посадки в вагон в Козельске. Старик всё это с аппетитом выпил и съел и даже еще два яйца всмятку в придачу.

Была, впрочем, одна неприятность. Влезая в вагон, Л.Н. поранил палец. Но это было обычное дело. У автора «Анны Карениной» отношения с железной дорогой всегда складывались неудачно: то он в дальнем пути кошелек с единственными деньгами забудет в станционном буфете, то палец себе прищемит в вагонном клозете… Всё же это обстоятельство (поранил палец) говорило, что при посадке в вагон Л.Н. торопился, нервничал. Возможно, начавшееся воспаление легких отравляло не просто организм, но мозг. И неслучайно Маковицкий всю дорогу от Ясной замечал за Толстым что-то неладное: то его шатнет, то нападет внезапная сонливость и зевота (частая, громкая, так что за стенкой в гостинице слышно было), то он станет почти кричать на Маковицкого, когда тот попытается в коляске укутать старика потеплее, то не позволит Саше затворить форточку в номере, из которой явно дует, то еще что-то… Слезая с пролетки, подкатившей к крыльцу станции, он оступился на первой ступени каменной лестницы. Его «вело», шатало.

В 5 часов вечера, после того, как они проехали Горбачево, но не доехали до Данкова, на Л.Н. напала сонливость – верный признак болезни. Его стало знобить, и он попросил укутать его потеплее. Зябла спина. Но – ни боли в груди, ни кашля, ни удушья. Маковицкий померял температуру – 38,1°. В 6 часов – 38,5°. Начались сердечные перебои. И стало понятно, что Кавказ отменяется.