Павел Басинский - Лев Толстой: Бегство из рая

Невозможно представить себе настроение спутников Л.Н. в этот момент. Весь их «проект», пусть и торопливый, пусть и на ходу составленный, но всё-таки «проект», всё-таки перспектива, какая-то будущность – рушился на глазах. И выходило так, что они просто завезли старика – отца! – невесть куда, и вот под жестокий стук колес поезда дальнего следования с ним надо что-то делать.

Можно не сомневаться, что в это время Маковицкий не раз вспомнил о козельской гостинице, в которой они хотели остановиться, но которую проскочили просто потому, что ямщик стал их уверять: к поезду они успевают. Сколько раз во время ухода Толстого направление его пути и даже судьбоносные решения зависели от ямщиков, от кондукторов, от начальников станций. Даже неверное утверждение келейника Иосифа, что старец не встретился с Толстым просто потому, что келейник не смог догнать ямщика, в этом контексте видится символичным.

Из-за того, что Саша оставила своих ямщиков ночевать в Шамордине, у Толстого возникло искушение раннего утреннего бегства. Из-за нерасторопности ямщиков опоздали на один поезд, чуть не потеряли друг друга в пути, но зато из-за расторопности ямщика Л.Н. и Маковицкого успели на поезд, на который как раз нужно было опоздать, остановившись в козельской гостинице.

К кому первому отправился Маковицкий, уже понимая, что Толстой не может ехать дальше? К кондукторам, разумеется. За теплой водой и спросить: когда ближайший город с гостиницей?

Они советовали дотянуть до Козлова.

Маршрут движения поезда был таков: Козельск – Белев – Горбачево – Волово – Данков – Астапово – Раненбург – Богоявленск – Козлов – Грязи – Графская – Воронеж – Лиски – Миллерово – Новочеркасск – Ростов.

Судя по тому, что опытные кондукторы советовали доктору доехать до Козлова, ни Данков, ни Астапово, ни Раненбург, ни Богоявленск не были такими населенными пунктами, где можно было найти приличную гостиницу и обеспечить за больным нужный уход.

Но судя по тому, что сошли они всё-таки в Астапове, в 6:35 вечера, Маковицкий, как врач, запаниковал и принял решение сойти на первой же крупной станции. Данков не был такой станцией. Астапово – было. Хотя и там не было гостиницы.

К кому бросился Маковицкий, едва сойдя на перрон в Астапове? К начальнику станции, разумеется. «Я поспешил к начальнику станции, который был на перроне, сказал ему, что в поезде едет Л.Н. Толстой, он заболел, нужен ему покой, лечь в постель, и попросил принять его к себе… спросил, какая у него квартира».

Начальник станции Иван Иванович Озолин в изумлении отступил на несколько шагов назад от этого странного господина с бледным, почти бескровным лицом и заметно нерусским выговором, который убеждал его, что на его станцию приехал Лев Толстой (!), больной (!), и хочет остановиться на его (!) квартире. Это звучало как полный бред. Да и было бредом, если взглянуть на вещи здраво. Кто выручил Маковицкого? Опять кондуктор, который стоял рядом и подтвердил Озолину слова доктора.

Озолин, латыш по происхождению и лютеранин-евангелист по вере, как и его жена, саратовская немка, оказался почитателем Толстого, твердо уверовавшим в его призыв во всем «творить добро». Он немедленно согласился принять больного, задержал отход поезда, чтобы дать Толстому спокойно собраться и сойти. Но, конечно, сразу оставить свой пост (а в это время на узловую станцию подходило и отходило еще несколько поездов) он не мог. Сначала Толстого пришлось отвести в дамский зал ожидания, пустой, чистый и непрокуренный. Л.Н. еще бодрился. По перрону шел сам, едва поддерживаемый под руку Маковицким, приподняв воротник пальто. Стало холодать, подул резкий ветер. Но уже в дамском зале он присел на край узкого дивана, втянул шею в воротник, засунул руки в рукава, как в муфту, и стал дремать и заваливаться набок. Маковицкий предложил Толстому подушку, но старик ее упрямо отклонил.

Он только втягивался от озноба в меховое пальто и уже стонал, но лечь всё еще не желал. В этот момент лечь для Толстого означало уже никогда не встать. И он крепился, крепился. И он будет крепиться еще почти неделю, уже в лежачем положении, в комнатке дома Озолина, испытывая смертные муки, но доказывая всем и прежде всего самому себе, что переход в смерть есть дело самое достойное, величественное. Куда более величественное, чем бессознательное рождение и полусознательная жизнь. Это время наивысшего проявления личного разума и нажитой мудрости. Высшая точка жизни.

Говоря о семейных конфликтах 90-х годов, мы забыли об одном из главных персонажей – Владимире Григорьевиче Черткове. Его роль в этих конфликтах была велика.

Есть вещи, которые невозможно доказать. Их можно понять только на психологическом уровне. Задумаемся, например, почему подруга Толстого, вполне миролюбиво относившаяся к мужской части окружения ее мужа и даже платонически влюбленная в некоторых его друзей (Фет, Урусов), до такой степени ненавидела Черткова?

Если бы она изначально страдала фобией на всех, кто пытался вместе с ней разделить душевную жизнь Толстого, ее ревность и ненависть должны были бы испытать на себе Фет и Страхов, Дьяков и Урусов, а также Гусев, Булгаков, Бирюков и другие. Но этого не было.

Дома́ Толстых в Ясной и Хамовниках были теплыми, открытыми, гостеприимными местами встречи людей самого разного сорта. И сам Чертков в начале дружбы с Толстым испытал на себе это гостеприимство, в том числе и со стороны хозяйки. И даже в более позднее время, когда С.А. уже воевала с В.Г., она не раз оказывала дружеские знаки внимания его семье. Вела переписку с женой Черткова Галей (Анной Константиновной), общалась с его матерью Елизаветой Ивановной. Она помогала Гале ценными советами по женской части, искала ей няню для ребенка. Она сочувствовала матери Черткова во время ее десятилетней разлуки с сыном в 1897–1907 годах. Она даже лично привозила Черткову доктора из Тулы, когда он страдал от малярии.

Чертков постоянно заверял Толстого, что не имеет ничего против его жены. Но сама постановка этого вопроса (не иметь ничего против жены Толстого) была для других друзей писателя просто невозможной. Всё-таки они понимали, какое место занимает С.А. рядом с Л.Н. Но и Чертков это понимал. Проблема была в том, что Чертков не только это понимал, а претендовал на это место.

На наш взгляд, именно здесь был главнейший пункт разногласия С.А. и В.Г., завершившегося тяжелейшим конфликтом. Борьба шла не за объем душевного пространства возле Л.Н. (это пространство было безмерным, и его хватало на всех), но именно за место возле Толстого, которое С.А. и В.Г., обладавшие деспотическими характерами, не могли поделить.