Варлен Стронгин - Любовь Полищук. Безумство храброй

– Ну и что? – удивилась Люба. – Была ресторанной певичкой. Пела на потребу пьяной публики.

– Не совсем так, ее опекал Собинов, «Курским жаворонком» называл Шаляпин, – возразил я и достал книгу воспоминаний самой Плевицкой.

«В зале обычно шумели. Но когда на занавес выбрасывали аншлаг с моим именем, зал смолкал. И было страшно мне, когда я выходила на сцену: передо мною стояли столы, за которыми вокруг бутылок теснились люди. Бутылок выпито немало, а в зале страшная тишина. Чего притихли? Ведь только что передо мною талантливая артистка, красавица, пела очень веселые игривые песни, и в зале было шумно. А я хочу петь совсем невеселую песню. И они про то знают и ждут… Помню, как-то за первым столом, у самой сцены, сидел старый купец, борода в серебре. Когда я запела «Тихо тащится лошадка, по пути бредет, гроб рогожею покрытый на санях везет…», старик смотрел на меня и вдруг, точно рассердясь, отвернулся. Я подумала, что не нравится старому купцу моя песня, он пришел сюда повеселиться, а слышит печаль. Но купец повернул снова к сцене лицо, и я увидела, как по широкой бороде, по серебру, текут обильные слезы. Заканчивала, я помню еще, свой номер «Ухарь-купец» и в конце, под бурный темп, махнув рукой, уходила я за кулисы в горестной пляске, и вдруг слышу из публики, среди рукоплесканий:

– Народная печальница плясать не смеет!

Люба задумалась, наморщив лоб:

– Так что же, она после этого весь вечер на сцене только грустила?

– Почему же? Нет. Но свою печальную песню исполняла обязательно. Ведь в жизни и былой, и нашей еще немало горестного.

– Понимаю, теперь понимаю, – сказала Люба: – почему ты в своем вечере смеха исполнял драматический монолог «Берегите шутов» о Райкине и Высоцком и философский «Монолог Моны Лизы» о силе и спасительности иронии. Номера без единой репризы. А аплодировали тебе больше, чем после самого смешного номера. «Народная печальница» – красивое звание. И… И кажется, выше, чем Народная артистка. Я с юмора начинала. Но чувствовала, что «не дохожу» до сердца зрителей. Смешу и только. В основном поэтому и ушла с эстрады. В театре все куда серьезнее. Есть над чем подумать зрителю, и посмеяться, и погрустить, и даже всплакнуть. Я завидую Плевицкой. Какое великое звание заслужила – Народная печальница!

Я потом не раз вспоминал этот наш с Любой разговор, слыша в ее театральной и кино игре искренние нотки грусти. Ведь даже в фильме «Интердевочка» за внешней бравадой ее разгульной героини проскальзывала грусть о своем незавидном положении, крутое недовольство жизнью. И даже в своем последнем фильме «Моя прекрасная няня», играя мать героини, будучи тяжелобольной, сквозь смех у нее пробивается переживание о том, что ее красивая и умная дочь не столько занимается детьми, сколько долго и трудно, а порою, хоть и смешно, но унизительно, добивается любви шоу бизнесмена. Как героя нашего времени.

Грусть и печаль – явления общемировые и совсем не случайно Люба, как истинно народная печальница, получила приз за лучшую женскую роль на международном кинофестивале.

Она старалась всегда выглядеть жизнеутверждающей, особенно перед детьми, о чем очень правильно сказал ее сын, но в душе печалилась, когда встречалась с хамством, ложью, несправедливостью, коррупцией, попранием человеческих прав. Глубоко переживала, когда уходили из жизни светлые люди, бывшие для нее кумирами; надеждой на то, что изменят жизнь до мерок цивилизации.

Помните, в когда-то знаменитой «Гренаде» Михаила Светлова, такие строчки: «Я хату оставил, пошел воевать, чтоб землю в Гренаде крестьянам отдать». Пошел погибать на чужбине, не получив землю у себя на родине. И далее: «Отряд не заметил потерю бойца и «Яблочко»-песню допел до конца». А Люба замечала и горевала, узнавая о гибели соотечественников в так называемых «горячих точках».

Помню одну из наших последних встреч у Театра киноактера, где я реализовывал свои книги. Прежде чем предложить мне свою помощь, она горестно опустила голову:

– Прошла от метро «Баррикадная» до Театра, не более километра. И встретила трех нищенок, не говоря о музыкантах, играющих в подземном переходе. По сути – тоже нищие. Одна очень симпатичная и благородного вида девушка играла на виолончели. Краснела, но играла. Наверное, очень нуждалась. Я ей отдала все, что у меня было с собою. А в метро по радио передают, что там запрещается расклеивать объявления и заниматься попрошайничеством. Вот нищенки и перебрались на улицу. На ветер и стужу. Стоят на коленях перед иконами и молят Бога о подаянии. Сколько их по стране? Тысячи, десятки, сотни тысяч… Государство, наверное, тоже на Бога надеется… А ведь о цивилизованности государства судят по его отношению к старикам и сирым… Я в театре работаю. По утвержденному репертуару. А я бы его исправила. Меньше оптимизма и больше реализма. Вот этого – что на улице мается. И повсюду. Ну ладно, как дела? Давно не виделись».

Люба в последние годы зарабатывала неплохо, но богатой в нынешнем измерении не была, не чета олигархам. Но кому могла и как могла помогала. Приглашала гостей. В месяц отдыха едва ли не каждый день. Старалась доставить людям удовольствие и сама от этого получала радость. Любила смех, шутки, смеялась до упада. Не до болячек было. До своих. А к бедам других людей относилась очень внимательно. Старалась выглядеть жизнерадостной, а в душе была народной печальницей. Совмещала трудносовместимое, особенно в нашей жизни.

После публикации в московской газете «Сударушка» моей статьи о Любе «Поразительная Любовь Полищук» на набережной Коктебеля ко мне подошел Сергей Цигаль, поблагодарил за статью и сказал, что они с Любой вырезали ее из газеты и сохранили. Я стал рассказывать Сергею о том, что он, наверное не знал. Он слушал меня минут двадцать и заключил дословно: «Оказывается вы знали Сегодня за музыку платит богатый о Любе больше, чем ее муж». И пошлость со сцены ушатами льет.

Конечно, преувеличил, но я действительно много знал о жизни и о творчестве Любы, безмерно уважал ее и написал книгу, которую заканчиваю стихами о незаурядных и добрых творцах:

Люба-Любушка…