Array Array - Прошлое с нами (Книга вторая)

Только слышались двухтактные выхлопы в одном тоне. Через какое-то время мой самолет пошел на снижение и начал подпрыгивать, приземляясь. Плакавшая навзрыд сестра отняла, наконец, свою ладонь. Дохнуло свежим воздухом. Мимо прошел, согнувшись, пилот в очках на шлеме. Люк открылся.

Моросил дождь. В серой мгле приближалась санитарная машина. На землю прыгали члены экипажа, сестра, сержант Павлов — мой ординарец — и шумно обнимались с людьми, которые на аэродроме наблюдали загадочное поведение «мессершмиттов».

Найду ли я свидетелей этого происшествия в воздухе? Вот что пишет, упоминая этот полет, сестра из медсанбата 340-й СД Мария Полинская, та, что провела у моей постели на хуторе Ковалин более двух недель, не смыкая глаз, с начала и до конца гангрены.

( OCR : Нечитаемое письмо, стр. 575–578.)

Почему «мессершмитты» не расстреляли беспомощный тихоход У-2, на борту которого я находился? Санитарных знаков У-2 не имел. Руку пилота удержал белый халат сестры? Или «мессершмитты» раньше израсходовали боеприпасы и, встретив У-2, облетали его, колебля своими винтами фанерную обшивку, чтобы нагнать страх на экипаж?

Не стану гадать, но этот случай вернул меня в мир реальных вещей и вновь связал оборванную нить моей судьбы.

Санитарная полуторка тащилась по ухабистой улице, буксовала, поворачивала. Наконец, заскрипели тормоза, и машина остановилась у ворот деревенского дома. Мои носилки проследовали через калитку, сопровождаемые какими-то людьми, и я оказался в комнате, просторной и чистой.

Моя койка стоит у окна. Дождь не переставал. В стекло тихо стучат капли и струятся слезами. Комнату наполнял запах чебреца и яблок. За окном огромный ясень качал под ветром голыми ветвями. Сестра поминутно поправляет подушки. Две-три женщины с печальными лицами молча сидят напротив. Под стеной понурил голову Павлов. Что случилось? Я обратился к ординарцу. Пусть подойдет ближе. Павлов не двинулся, будто не слышал. Я повторил просьбу во весь голос и с ужасом почувствовал, что язык не поворачивался, губы точно не мои. Голова кружилась, к горлу подкатывала тошнота. Сестра подтянула к подбородку одеяло. Меня знобило.

Утром на следующий день я снова увидел в окне ясень и струйки, сбегавшие вниз по стеклу. Нельзя ни двинуться, ни повернуть голову. Попытка проследить за собакой во дворе вызвала приступ боли. Дышать больно, глядеть больно, говорить больно. Но я уже знаю: боль убывала, если не двигаться, не делать глубоких вздохов.

Больше всего меня радует то, что исчезла невыносимая ломота, ощущение, что мое тело разрывается изнутри на части. Я не напрягал усилий, чтобы удержать на подушке голову, свисавшую непрерывно то туда, то сюда.

В мыслях невообразимый хаос. Я не мог никак сосредоточить внимание, восстановить последовательность событий, обрывки которых теснятся бессвязно и отягощают память. Меня занимало лишь то, что усиливает либо ослабляет боль. По-видимому, я вырвался из объятий смерти, потому что всякая вещь, все, что попадалось на глаза, обретает свои привычные очертания, имеет форму, не двоится, не троится, не расползается вдруг без всякой причины в мучительном многообразии. Исчезли кружала и жуткая, бездонная дыра. За окном вот он, ясень, я слышу собачий лай, подушка под головой. Как хорошо на белом свете!

Меня уже не раздражало непонятное молчание Павлова, не тревожит загадочность положения. Мягкая постель, молчаливо торжественные лица женщин, сидящих напротив, и тишина рождали безотчетное чувство надежды и покоя.

Вознесенный радостью неожиданного избавления в другую крайность, я был всецело захвачен иллюзией вновь обретенной жизни. Но что-то угнетало мой дух, я мучительно напрягал память в тщетном стремлении разгадать, найти объяснение происходящему. И не находил.

Зачем я здесь, в этой комнате? Павлов — мой ординарец... понятно, а остальные? Где мои орудия, телефонисты, ровики? И кто эти женщины? Откуда? Я никогда не видел их прежде и не припоминаю ни одного лица. Нет... Нет... это сестры — одна медсанбатовская, другая — здешняя, из госпиталя, третья — Надежда Щепанская, хозяйка дома. Медсанбатовская сестра много раз собиралась уезжать, но что-то задерживало ее... не уехала и сегодня. В комнате часто появлялась Марта Вильгельмовна — немка, лечащий врач, и Анастасия Ивановна, начальник отделения, — пожилая торопливая женщина со шпалой на петлицах военврача третьего ранга.

Тело мое с ног до головы туго увито бинтами. Под слоем жесткой ткани ноющая болезненная ломота и зуд... Большую часть времени я провожу во сне. Какое блаженство! Открыв глаза, гляжу в окно. Ветер гонит в небе тучи, на дворе осень, а мне тепло. Но набежавшая радость тут же улетучивалась... томительная холодная боль. Что это значит? Я терялся в догадках, словно бродил по лабиринту в поисках выхода.

Я знаю, что нахожусь в Пирятине, но меня совсем не тянет на улицу... Пирятин... в этом городке я был уже в 1941 году и позже, два года спустя. Так... это — третий раз. Знаю, я ранен, слышал об этом и готов согласиться. Но где ряды коек, где другие раненые? Я, командир 4-й батареи 595-го ИПТАП РГК, навещал в медсанбате 113-й СД, в овраге за Артемовкой, политрука Кокорина, рядовых и сержантов моей батареи на Дону в санбатах 107-й, 160-й СД, в Давыдовке и Дракино. В Ракитное, где была полковая санчасть, я доставлял батальонного комиссара Брагилевского И. Э., раненного на хуторе Холодном. Как же это было? В результате удара, нанесенного со стороны Зинькова довольно крупной группировкой танков и мотопехоты противника, части 309-й СД, наступавшие в направлении Гадяча, поспешно отошли. Поддерживающие пехоту два полка 32-й ОИПТАБр РГК — 1850-й и 1854-й ИПТАП оказались окруженными на своих огневых позициях. В напряженных боях прошло двое суток. А в ночь на третьи... я встретил командира полка подполковника Литвиненко В. И. на моем наблюдательном пункте в хуторе Холодном. 1750-й ИПТАП был разделен на две части: у командира полка — штаб, две батареи и тылы, у меня — остальные три батареи. Около двух часов пополуночи — я спал, сидя на сиденье в моей машине — меня разбудил замполит полка, старший батальонный комиссар Брагилевский. Он нашел место во дворе под стеной сарая. Наши ординарцы Павлов, Пирогов, Малахов устроили три постели — для командира полка, Брагилевского и меня. Я прилег и скоро уснул. Потом начался обстрел. Три «тигра» с близких дистанций вели огонь.

Трофейное медвежье одеяло само поднялось в воздух, я проснулся. У изголовья стены уже не было. Пламя, пыль, дым. В доме кричат женщины в несколько голосов. Свет моего фонарика осветил место ночлега. Командир полка лежал лицом вниз, контуженный, замполит громко стонал, обхватив колено. Из раны струилась кровь. «Тигры», освещенные вспышками своих орудий, входили в хутор. Ближняя батарея открыла огонь.