Ван Гог. Письма

– желтые.

Если есть охота, напиши поскорее; я так завален работой, что не нашел времени для

набросков с фигур.

P. S. Сезанн – как раз и есть человек, состоящий в добропорядочном буржуазном браке,

как старые голландцы; если он успешно подвизается в своем деле, то только потому, что не

слишком опустошен распутством.

Б 15 [Арль, первая половина августа 1888}

Хочу писать фигуры, фигуры и еще раз фигуры – целую серию двуногих, от младенца

до Сократа, от черноволосых и белокожих женщин до женщин с желтыми волосами и

загорелыми на солнце лицами кирпичного цвета. Это сильнее меня!

А пока что я делаю совсем другое.

Спасибо за твое письмо. В этот раз я писал наспех и вконец измученный.

Очень рад, что ты приехал к Гогену.

Да, у меня все же есть новая фигура – в полном смысле слова продолжение некоторых

этюдов голов, сделанных мною в Голландии. Я как-то показывал их тебе вместе с «Едоками

картофеля» – одной из картин тех времен. Хотелось бы показать тебе и эту. Это также этюд,

где цвет играет такую роль, что черно-белый рисунок его не передает.

Хотел послать тебе один рисунок – очень большой и очень тщательный. Но, при всей

его правильности, в этюде это стало совсем другой вещью потому, что – повторяю еще раз –

только цвет дает ощущение воздуха в раскаленный полдень во время жатвы. Без него

получилась бы совсем другая картина.

Смею надеяться, что вы-то с Гогеном это поймете; но каким уродством покажется это

другим!

Ваш брат знает, что такое настоящий крестьянин и сколько в нем от зверя.

Написал я также «Разгрузку барж»: две розово-фиолетовые баржи, вода – зеленый

веронез, серый песок, тачки, доски, синий и желтый мальчуган.

Все это смотрится сверху, с высоты нависающей набережной. Неба нет. Все это только

эскиз или, скорее, набросок, сделанный во время сильного мистраля.

Кроме того, я работаю над пропыленным чертополохом, над которым кружится рой

бабочек.

О, как прекрасно здешнее солнце в разгаре лета! Оно ударяет в голову, и я нисколько не

сомневаюсь, что от этого недолго и спятить. Но так как я спятил еще раньше, мне ничто не

мешает наслаждаться им.

Мечтаю украсить мою мастерскую полудюжиной «Подсолнечников» – декорациями,

заключенными в тонкие рамки, окрашенные французским суриком, в которых яркие или

приглушенные хромы засверкают на различных синих фонах, начиная с самого бледного

веронеза и до королевской синей, – нечто вроде эффекта витражей в готической церкви. Ах,

дорогие мои друзья, хоть мы и свихнувшиеся, а все-таки умеем видеть, верно?

Увы, природа отыгрывается на живом существе: наши тела кажутся нам порой тяжким и

презренным бременем. Но ведь так было всегда – начиная с довольно-таки хворого Джотто.

А все-таки какое наслаждение для глаза беззубый смех старого льва Рембрандта, в

ночном колпаке и с палитрой в руках! Какой смех!

Очень хотел бы провести эти дни в Понт-Авене; утешаюсь лишь тем, что рассматриваю

подсолнухи.

Б 16 note 128 Note128 Арль, вторая половина сентября 1888

Благодарю за письмо, но меня немного удивляют твои слова: «О, сделать портрет Гогена

невозможно!» Почему невозможно? Какие глупости! Однако я не настаиваю, так что не будем

больше говорить об этом обмене. Значит, Гоген, со своей стороны, и не подумал сделать твой

портрет. Ох, уж эти портретисты! Живут так долго бок о бок и все никак не соберутся

попозировать один другому и разъезжаются, не сделав портретов друг друга. Ну ладно, я не

настаиваю. И, повторяю, вопрос об обмене на этом закончен. Я надеюсь сам когда-нибудь

написать портреты с тебя и Гогена: это произойдет в первый же день, когда мы съедемся, а

этого не может не случиться.

На днях я буду делать портрет того младшего лейтенанта зуавов, о котором я тебе писал

и который теперь отправляется в Африку.

Почему ты мне ничего не сообщил о твоих планах насчет военной службы?

Теперь поговорим немного о твоем намерении провести зиму в Арле. Я нарочно

устроился здесь так, чтобы иметь возможность приютить кого-нибудь в случае надобности.

Если бы Гоген все-таки приехал!.. Он еще не отказался окончательно; но даже если я смогу

устроить тебя здесь у себя, то все равно не думаю, чтобы ты мог прокормиться тут меньше чем

за три франка в день, а то и за четыре.

Конечно, мы могли бы в случае безденежья готовить дешевую еду в мастерской: таким

образом можно все-таки кое-что сэкономить. Жизнь здесь, повторяю, немного дороже, чем в

Понт-Авене. По-моему, ты там платишь только два с половиной франка в день за все, включая

жилье.

А если тебя больше всего соблазняет писать бордели, что, само по себе, превосходно, то,

между прочим, это тоже не делается даром!

Повремени с этим, покуда не наденешь мундир: солдатам и здесь и повсюду можно

многое делать даром.

Я, правда, написал, например, этюд «Ночное кафе», но хоть это и место свиданий, где

время от времени видишь за столом какую-нибудь проститутку с ее клиентом, тем не менее я не

сумел еще сделать настоящий бордель именно по той причине, что сделать это хорошо и

всерьез я могу, лишь истратив больше денег, чем у меня есть.

Повременю с этой картиной до тех пор, пока мой кошелек не станет потолще, иначе мне

все равно ее успешно не завершить. Это не значит, что мы с тобой не сходим туда выпить пива.

Мы заведем там знакомства и будем работать наполовину по воображению, наполовину с

моделью, а если захотим, то, наверно, сумеем написать и картину; но сейчас, пока я один, мне

это не к спеху.

Все наши лучшие планы и расчеты слишком часто срываются, в то время как, пользуясь

случаем и работая изо дня в день, как придется, делаешь много такого, чего от себя вовсе и не

ожидаешь.

Следовательно, я никак не могу звать тебя сюда со специальной целью, без сомнения,

похвальной, – писать бордели. Повторяю: у тебя будут все возможности к этому, когда ты

станешь солдатом, и в твоих же интересах обождать с этим, пока ты не наденешь мундир. Но,

дружище, хочу тебе сказать ясно и определенно: поезжай отбывать службу в Африку. Юг

очарует тебя и сделает великим художником. Сам Гоген обязан своим превосходством югу. Вот

уже много месяцев я вижу более яркое солнце, и в результате этого опыта получается, что с

точки зрения цвета незыблемыми для меня остались лишь Делакруа и Монтичелли –

художники, которых в наши дни несправедливо считают чистыми романтиками, людьми с

непомерным воображением. Видишь ли, юг, который так сух у Жерома и Фромантена, – это,

прежде всего, край, чье бесконечное обаяние может передать только настоящий колорист и