Ван Гог. Письма

соединяются с торсом, чем о том, являюсь ли я художником вообще, и если да, то в большей

или меньшей степени,

339

Вспомни о Барбизоне – это величественная история. Те, кто первыми приехали туда

работать, внешне были далеко не такими, как по существу. Они выросли на земле и знали

только одно: «В городе нет ничего хорошего, я хочу в деревню». Я представляю себе, что они

рассуждали примерно так: «Я должен научиться работать, должен стать совершенно иным,

прямой противоположностью тому, каков я сейчас». Они говорили: «Сейчас я никуда не гожусь,

но я обновлюсь на лоне природы». Что касается меня, то я рассуждаю так же, и, хотя поеду в

Париж, если буду к тому вынужден и если найду там, чем заняться, все-таки считаю, что

пребывание здесь бесконечно, бесконечно более полезно с точки зрения моего будущего…

Если бы ты был со мной, я обрел бы товарища и моя работа тем самым пошла бы

успешнее… Если бы ты был здесь, я скорее начал бы работать более производительно.

Повторяю еще раз: для меня одного – задача чересчур велика, у меня не хватает духу

приняться за нее в одиночку. Мне необходим человек, с которым можно все обсудить, который

понимает, что такое картина…

Ей-богу, мой мальчик, приезжай писать вместе со мной сюда, на равнину, в

картофельные поля; приезжай посидеть со мной у огня, и пусть степной ветер хорошенько

продует тебя!

Вырвись! Я не знаю, что за будущее ожидает нас, не знаю, изменится наша жизнь или

нет, если все у нас пойдет гладко, но могу сказать лишь одно: «Будущее не в Париже и не в

Америке – там всегда будет одно и то же, вечно одно и то же. Если хочешь стать иным,

приезжай сюда, в степь!»

340

Хочу рассказать тебе о поездке в Звело, деревню, где долгое время жил Либерман и где

он писал этюды для своей картины, выставленной в последнем Салоне, той, что изображает

бедных прачек…

Представь себе путешествие через равнину в три часа утра, в открытой повозке (я ехал

со своим хозяином, которому нужно было попасть на рынок в Ассен), по дороге, или «diek», как

ее здесь называют, на полотно которой вместо песка навалили грязь, для того чтобы оно было

повыше. Это оказалось еще любопытнее, чем поездка на барже.

При первом проблеске рассвета, когда возле хижин, разбросанных по равнине, запели

петухи, все домишки, мимо которых мы проезжали, окружающие их тонкие тополя, желтые

листья которых падали на землю так, что было слышно, старая приземистая башня на

кладбище, обнесенном земляным валом и живой изгородью из буков, плоские ландшафты

равнины и хлебных полей, словом, все стало точно таким же, как самые прекрасные полотна

Коро. Повсюду тишина, таинственность, покой – так, как умел писать их лишь он один.

Когда в шесть часов утра мы прибыли в Звело, было еще довольно темно; впрочем,

подлинных Коро я видел даже в еще более ранний час. Въезд в деревню был тоже очень красив.

Со всех сторон огромные замшелые крыши домов, конюшен, овечьих загонов, сараев.

Вид у здешних домов внушительный, и стоят они среди дубов великолепного

бронзового цвета. Мох золотисто-зеленых тонов; темно-лилово-серые с красноватым,

голубоватым или желтоватым отливом тона земли; несказанно чистые зеленые тона хлебных

полей; черный тон мокрых стволов, контрастирующий с золотым ливнем крутящихся и

шуршащих осенних листьев, которые небрежными гирляндами повисли на тополях, буках,

липах и яблонях; мерцающее сквозь ветви деревьев небо.

Небо – однотонное, чистое, светящееся, не белое, а фиолетовое, такого оттенка,

который едва ли можно расшифровать словами: белое, отливающее красным, синим и желтым;

небо, в котором все отражается и которое чувствуешь над собой повсюду; небо, туманное и

сливающееся с тонкой полосой тумана внизу. Все это вместе взятое создает гамму нежных

серых тонов. В Звело я, однако, не нашел художников, и, говорят, ни один из них никогда не

приезжал туда зимой.

Я же надеюсь провести там именно зиму. Поскольку художников в Звело не оказалось, я

решил не дожидаться своего хозяина и пошел обратно пешком, чтобы немного порисовать по

дороге. Так я начал набросок того яблоневого садика, с которого Либерман написал свою

большую картину.

В данный момент вся местность вокруг Звело сплошь, насколько хватает глаз, покрыта

молодыми хлебами – самого нежного зеленого цвета, какой я только встречал.

Нежно-лиловато-белое небо над ними создает эффект, который едва ли можно передать;

однако для меня этот тон неба является основным тоном, без знания которого нельзя понять, на

чем основаны другие эффекты.

Черная, плоская, нескончаемая земля, чистое, нежно-лиловато-белое небо. Из земли

пробивается молодая пшеница, и земля под ней выглядит так, словно покрыта плесенью…

Когда часами бродишь по такой вот местности, начинаешь чувствовать, что вокруг нет

ничего, кроме этой нескончаемой земли, зеленой плесени пшеницы или вереска и

нескончаемого неба. Лошади и люди кажутся маленькими, как блохи. Даже крупные сами по

себе предметы не привлекают твоего внимания, и тебе чудится, что в мире есть только земля да

небо…

В маленьком придорожном трактирчике я нарисовал старушку за прялкой, темный

маленький силуэт из сказки, темный силуэт на фоне светлого окна, сквозь которое виднелось

светлое небо, узкая тропинка через нежную зелень и несколько гусей, щипавших траву.

И вот наступили вечерние сумерки. Ты только представь себе эту тишину, этот покой!

Представь себе аллейку с высокими тополями, одетыми осенней листвой; широкую грязную

дорогу – сплошное черное болото; уходящую в бесконечность равнину справа, уходящую в

бесконечность равнину слева; несколько черных треугольных силуэтов дерновых хижин, сквозь

маленькие окошки которых падает красный свет очага; несколько луж с грязной желтоватой

водой, где отражается небо и гниют стволы деревьев; представь себе весь этот болотистый край

в вечерних сумерках под беловатым небом – сплошные контрасты белого и черного. И на этом

болоте косматую фигуру пастуха и груду овальных комьев не то шерсти, не то грязи – овец,

теснящих и толкающих друг друга. Ты видишь, как они приближаются, ты стоишь среди них,

ты поворачиваешься и следуешь за ними. С трудом, неохотно бредут они по грязной дороге.

Однако вдали, под тополями, уже виднеется ферма – несколько замшелых крыш, кучи соломы

и торфа.

Еще один темный треугольный силуэт – овечий загон. Ворота широко распахнуты и

напоминают вход в темную пещеру. Сквозь щели досок, сзади, просвечивает небо. Весь караван