Ван Гог. Письма

еще более редки.

Я, разумеется, мог бы распространяться на эту тему до бесконечности, но не вдаюсь в

дальнейшие подробности и просто думаю, что ты согласишься со мной в одном: в торговле

произведениями искусства есть много такого, что в будущем лопнет, как мыльный пузырь.

Непомерно вздутые сейчас цены на некоторые произведения могут упасть. Ты

спросишь: «Неужели так будет и с Милле и с Коро?» Я отвечу: «Что касается цены – да».

Конечно, с художественной точки зрения Милле есть Милле, Коро есть Коро, и, на мой взгляд,

они незыблемы, как солнце.

Пять лет назад я думал иначе. Я допускал, например, что Милле останется устойчив

даже в цене; но с тех пор я стал побаиваться, что публика никогда его не оценит – я ведь вижу,

что его в большинстве случаев понимают превратно, хотя сейчас он все-таки не так забыт и

репродукции его чаще попадаются на глаза, чем в те времена, когда им гнушались. У меня нет

никакой уверенности, что те, кто лучше всего понимают Милле, впоследствии захотят платить

за его картины так же дорого, как сейчас. Рембрандт тоже упал в цене в эпоху париков.

Мне хочется откровенно спросить тебя: неужели ты веришь, что теперешние цены

действительно удержатся? Признаюсь честно – я в это не верю.

И все же, независимо от того, стоят их картины грош или сто тысяч, Милле для меня

всегда останется Милле, Рембрандт – Рембрандтом, Израэльс – Израэльсом и т. д.

346

Чувствую, что отец и мать инстинктивно (не скажу – сознательно) думают обо мне.

Пустить меня в семью им так же страшно, как впустить в дом большого взъерошенного

пса. Он наследит в комнатах мокрыми лапами – и к тому же он такой взъерошенный. Он у всех

будет вертеться под ногами. И он так громко лает.

Короче говоря, это – скверное животное.

Согласен. И все же у этого пса человеческая жизнь и душа, да еще настолько

восприимчивая, что он понимает, как о нем думают,– этого псы обычно не умеют.

Пес видит, что если его не прогоняют, то лишь оттого, что с ним просто мирятся, что его

терпят «в этом доме»; поэтому он предпочитает поискать себе другую конуру. Пес, конечно,-

сын своего папаши, и его, пожалуй, зря слишком долго держали на улице, где он по

необходимости стал несколько грубоват; но поскольку его папаша давно забыл об этом

обстоятельстве, да, пожалуй, никогда и не задумывался над тем, что такое отношения между

отцом и сыном, обо всем этом лучше помолчать.

Кроме того, пес может взбеситься и укусить, а тогда уж придется звать полевого

сторожа, чтобы тот пристрелил его.

Да, все это совершенно верно, все это правда.

С другой стороны, псы могут быть сторожами. Но это бесполезное достоинство: здесь –

говорят домашние – царит мир и нет речи о какой-либо опасности. Поэтому я и на сей раз

промолчу.

Пес сожалеет только о том, что явился сюда, потому что там, в степи, ему было не так

одиноко, как в этом доме, несмотря на все радушие его хозяев. Визит пса был проявлением

слабости, которая, надеюсь, вскоре позабудется и которой он постарается не допускать в

будущем.

347

Если опустить подробности и говорить только о существенном, то взъерошенный пес,

которого я попытался изобразить тебе во вчерашнем письме, – это мой характер, а жизнь этого

животного – моя жизнь.

Ты, пожалуй, сочтешь этот образ преувеличенным, но я не возьму обратно своих слов…

Я вижу двух братьев, гуляющих по Гааге (я рассматриваю их, как посторонних, и не

думаю ни о тебе, ни о себе).

Один говорит: «Я должен сохранить определенное положение; я должен остаться на

службе у фирмы; я не верю, что стану художником».

Другой говорит: «Я буду собакой; я чувствую, что в будущем сделаюсь, вероятно, еще

уродливее и грубее; я предвижу, что уделом моим до некоторой степени будет нищета, но я

стану художником».

Итак, один – определенное положение в фирме.

Другой – живопись и нищета…

Говорю тебе, я сознательно избираю участь собаки: я останусь псом, я буду нищим, я

буду художником, я хочу остаться человеком – человеком среди природы.

349 Гаага

Хочу сообщить тебе в нескольких словах, что, по уговору с отцом и матерью, мне

позволено использовать в качестве мастерской и для хранения моих пожитков помещение,

служившее раньше кладовой; поэтому я отправился в Гаагу, чтобы уложить и отослать мои

этюды, гравюры и пр. и пр. Мне пришлось сделать это самому…

Я снова встретился с той женщиной, чего мне очень хотелось.

Чувствую, что начать все сначала было бы действительно страшно трудно. Но, несмотря

на это, я не хочу вести себя так, словно я совсем забыл ее.

И мне бы очень хотелось, чтобы у нас дома уразумели, что границы жалости проходят

не там, где их проводит свет. Ты в этом отношения сумел понять меня.

Она очень мужественно вела себя в сложившихся обстоятельствах, и это дает мне

основание позабыть о трудностях, которые я иногда испытывал с ней. Именно потому, что я

сейчас почти ничего не могу сделать для нее, я обязан, по крайней мере, подбодрить и

поддержать ее.

Я вижу в ней женщину, я вижу в ней мать и считаю, что каждый мужчина, обладающий

хоть каплей мужественности, должен защитить такую женщину и мать, если у него есть к тому

возможность. Я этого никогда не стыдился и не буду стыдиться.

350

Вчера вечером я вернулся в Нюэнен и хочу сразу рассказать тебе, что у меня на сердце…

Знай, я говорил с Христиной, и мы еще решительнее, чем раньше, пришли к выводу, что

она будет жить сама по себе, а я сам по себе, во всяком случае, так, чтобы свет не мог отпускать

на наш счет никаких намеков.

Раз уж мы однажды расстались, нам не стоит сходиться вновь, но задним числом мы

жалеем, что не сумели избрать какой-то средний путь: ведь даже сейчас между нами еще

сохранилась привязанность, которая пустила слишком глубокие корни, чтобы так скоро

забыться…

Знай, что эта женщина вела себя хорошо, работала прачкой, чтобы прокормить себя и

детей, следовательно, выполняла свой долг, несмотря на крайнюю физическую слабость…

Как ты знаешь, я взял ее к себе потому, что роды протекали у нее очень трудно и врачи в

Лейдене посоветовали ей пожить в каком-нибудь спокойном месте, где бы и она сама, и

ребенок могли поправиться.

У нее было малокровие, возможно, начиналась чахотка. За то время, что я был с ней, ей

не стало хуже: во многих отношениях она окрепла и некоторые скверные симптомы у нее

прошли.

Сейчас, однако, все опять изменилось к худшему, и я опасаюсь за ее жизнь; несчастный

ребенок, о котором я заботился, как о своем собственном, тоже не тот, что раньше.

Брат, она – в страшной нужде, и я очень огорчен этим. Знаю, конечно, что больше всего