Герои и антигерои Отечества (Сборник)

Можно предполагать, что именно в этот период, после стольких шишек, плевков и подзатыльников, Савинков, возможно, начал осознавать обреченность дальнейшей борьбы против Советской власти. В статье: «Почему я признал Советскую власть?», опубликованной в начале сентября 1924 года в «Правде», он писал:

«Когда при царе я ждал казни, я был спокоен. Я знал, я послужил, как умел, народу: народ со мной и против царя. Когда теперь я ожидал неминуемого расстрела, меня тревожили те же сомнения, что и год назад, за границей: „а что, если я для них — враг, враг России? А что, если, борясь против красных, я, в невольном грехе, боролся с кем? — С моим, родным мне народом?“

С этой мыслью тяжело умирать. С этой мыслью тяжело жить.

И именно потому, что народ не с нами, а с Советской властью, и именно потому, что я русский, знаю только один закон — волю русских крестьян и рабочих, я говорю так, чтобы слышали все: довольно слез, крови; довольно ошибок и заблуждений; кто любит русский народ, тот должен подчиниться ему и безоговорочно признать Советскую власть!»

Борис Савинков открыто заявил, что вся его жизнь была ошибкой и заблуждением. Он отказался от дальнейшей борьбы с новой властью. Безоговорочно признал ее законы. И не только признал сам, но призывал своих бывших союзников последовать его примеру.

Был ли и на этот раз Борис Савинков искренен?

На Лубянке, во внутренней тюрьме, Савинков прилежно и усидчиво занимался литературным трудом. Времени свободного — хоть отбавляй. Никто не мешал сосредоточиться. Многие его письма к эмигрантам, в том числе к родственникам и бывшим сподвижникам, ставшим потом его ожесточенными критиками, интересны как свидетельство дальнейшей эволюции взглядов Савинкова, как осуждение и разоблачение белой эмиграции и ее верхов.

«Дорогой друг Илюша (эсер Фоидаминский — ближайший друг Савинкова. — Н. К.). Пишу Вам „друг“, хотя, черт знает, может быть, я в Ваших глазах и „Иуда“ и „Азеф“, предатель и проч… Я прибыл в Россию и (по заслугам) был судим советским Верховным Судом. Теперь я сижу в тюрьме и знаю о России, конечно, мало, но все-таки неизмеримо больше, чем знал, чем знаете Вы. В России выросло новое поколение, в сущности, именно оно и сделало революцию… Оно не допустит возврата к старому строю в каком бы то ни было виде… Вот это надо запомнить и перестать мечтать о „спасении“ России, да еще при помощи иностранцев… т. е. при помощи штыков и денег…»

Письмо длинное и нравоучительное. Важно в нем то, как Савинков пишет о действительности:

«…Страна поднимается: поля засеиваются, фабрики работают, кооперативы (огромная есть) и лавки торгуют, и с каждым месяцем жизнь становится не труднее, а легче. Настал период созидания, и в этом созидании огромную роль играет РКП… Дорогой Илюша, ведь мы об этом мечтали в ПСР. Для этого боролись при царе…

В тюрьме мне стало окончательно ясно, что я был прав на суде и что не изображать Виктора Гюго надо, а склониться перед народной волей, а если возможно, как-нибудь замолить свои грехи перед народом. Поверьте, песнь эмиграции спета и о ней уже речи не может быть…»

В записках, речах Савинкова на суде находим такие весьма выразительные высказывания:

«Если ты русский, если ты любишь свой народ, то преклонись перед рабоче-крестьянской властью и признай ее безоговорочно».

«Что делать, судьба дала мне неукротимую энергию и сердце революционера. Вот я и шел до тех пор, пока не убедился в своей ошибке».

Рисуется Савинков? Рисуется, безусловно. И все же признает свои ошибки. Незаурядные организаторские способности, личная неустрашимость и то качество, которое Луначарский охарактеризовал, как умение вжиться в свою роль и заставить поверить в нее других, позволяли Савинкову все время находиться на гребне политической волны, на самой ее вершине. И можно только посочувствовать ему: спускаться с вершины такой волны — не легкий, а затяжной и болезненный процесс. Трудно признавать ошибочными авантюрные планы, трудно расписываться в собственной несостоятельности.

«Моя борьба научила меня многому, — размышлял Савинков, — каждый день приносил разочарования, каждый день разрушал во мне веру в правильность моего пути, и каждый день укреплял меня в мысли, что если за коммунистами большинство русских рабочих и крестьян, то я, русский, должен подчиниться его воле, какая бы она ни была».

Кроме тех показаний, которые Савинков давал на предварительном следствии и на открытом судебном процессе, он оставил еще и письменные показания. Так, 21 августа 1924 года он записал: «Все причины, побудившие меня поднять оружие, отпали. Остались только идейные разногласия… Но из-за разногласий не поднимают меч и не становятся врагами… Я не преступник, я военнопленный. Я вел войну, и я побежден. Я имею мужество открыто это сказать, что моя упорная, длительная не на живот, а на смерть, всеми доступными мне средствами борьба не дала результатов. Раз это так, значит, русский народ не с нами… Надо подчиниться народу…»

Свое письмо к Д. С. Пасманику, одному из друзей по эмиграции, Савинков заканчивает такими словами:

«…Я убежден, что не сегодня, так завтра все бескорыстные, честные эмигранты, и вы в том числе, поймут, что жизнь повелевает признать Советскую власть и работать совместно с нею. А не поймете, так останетесь доживать свои дни в изгнании, питаясь „Последними новостями“ и ненавидя коммунистов прежде всего за свои, а не их ошибки».

Эта же мысль красной нитью проходит через письмо Савинкова к его сестре Вере Мягковой:

«…А правда… в том, что не большевики, а русский народ выбросил нас за границу, что мы боролись не против большевиков, а против народа… Когда-нибудь ты это поймешь, поймут даже Виктор и Соня (брат и сестра Савинкова. — Н. К.), поймут даже эмигрантские „вожди“».

Жизнь, полная авантюрных приключений, падений и взлетов, не пощадила Савинкова. Она основательно его потрепала не только внутренне, но и внешне. Не было уже в его кармане шелкового носового платка, мягкой шляпы, кожаных краг, о которых писал А. Толстой в романе «Хождение по мукам». Вместо смуглого ухоженного лица — маска, беспрестанно меняющая оттенки и грани. И глаза не стальные и грозные, а выцветшие, бегающие, беспокойные. Ни отрывистых, уверенных фраз, ни повелительного голоса. Он уже мало походил на иностранца и не говорил «с петербургским акцентом, неопределенным, глуховатым голосом…» Это был невысокий, средних лет, полысевший мужчина, с осевшим голосом, мучительно переосмысливающий свою жизнь, свою борьбу, свои идеалы, свою роль в русской революции. Судебными органами ему был предоставлен в тюрьме максимум возможного. Весь мир видел — процесс не инсценирован, Савинков — настоящий, а его разоблачительные показания — не выдумка «Кремля», не продукция красной пропаганды. И, несмотря на всю очевидность состава преступлений, смысл которых раскрывался в свидетельствах самого подсудимого и массе документов, Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР пришлось в течение всего процесса, строго соблюдая советское уголовное законодательство, вновь и вновь выяснять дополнительные подробности и подтверждать материалы следствия.