Бекси Кэмерон - Секта. Невероятная история девушки, сбежавшей из секс-культа

Прямо странно , – думаю я.

– Я буду сидеть там, а вы – здесь, – ни к кому конкретно не обращаясь, говорю я, тревожно возясь с техникой.

– Ты пользуешься одной камерой или двумя? – авторитарным тоном спрашивает отец.

Я делаю шаг в их сторону, стараясь занять нужную позицию, и переключаюсь в режим «режиссера»:

– В этом интервью мы будем беседовать на темы, имеющие отношение к вам, а также те, что в большей степени затрагивают других людей. – Я смотрю на родителей, сидящих среди гирлянд, бабушкиного портрета, который я сама нарисовала, фотографий, запечатлевших годы моей жизни без них. Как я собираюсь подобраться к списку несправедливостей из моего детства здесь, в этой комнате, где все случившееся кажется прошлым, тем, что произошло целую жизнь назад? Как я намерена достичь баланса между потребностями ребенка оттуда и взрослого, которым являюсь сейчас?

Закончив с подготовкой, я слышу собственный голос, произносящий: «Как мило!» – словно домохозяйка из пятидесятых, которая принесла гостям горячий пирог, а не женщина, решившаяся противостоять своим родителям. Я сажусь напротив них и делаю первый осторожный шаг.

– Думаю, было бы неплохо начать с вопроса о том, что вы знаете о моем фильме? – говорю я.

Мама расправляет топ и улыбается:

– Ну, нам известно не так много. Мы знаем, что ты посещала различные религиозные сообщества, но на самом деле нам бы хотелось узнать больше деталей. В каких именно общинах ты работала и что они собой представляют? Что за опыт ты там получила?

Я отвечаю, перечисляя группы и даты, и вдруг понимаю, что интервью только что повернули в другую сторону. Повернули ко мне.

Я описываю «Двенадцать колен», кратко рассказываю историю Ананды, действуя на автопилоте. Пытаюсь вернуться обратно к ним и ко мне:

– В центре моего внимания были дети. Вопросы, которые я задаю семьям, живущим в религиозных коммунах, затрагивают проблему воспитания нового поколения. Ведь когда растишь ребенка в подобной группе, ты не можешь знать, каковы будут последствия. Если вы понимаете, что я имею в виду.

Думаю, я умная?

Слабое начало.

Моя мама сладко улыбается:

– Разумно, но я думаю, что, пообщавшись с разными группами, ты увидишь, что взрослые там определенно знают, чем может обернуться эта жизнь для них и детей. Они верят, что их дети вырастут чистыми и не будут слишком вовлекаться в суетный мир. Родители надеются на это, таково их желание, к такому конечному результату им хочется прийти. Так что, вероятно, они оказываются весьма разочарованы, когда их дети начинают покидать коммуны, и, наверное, они совсем не ожидают этого. Я думаю, они, вероятно, хотят, чтобы их семьи оставались вместе, в группе.

Они. Дети. Их. Группа.

Мы ходим вокруг да около, не приближаясь к нашей собственной истории, вместо этого пользуясь чужими, не «выпячивая» себя, как в тех случаях, когда, чтобы обсудить нечто важное, говоришь, что это произошло с «твоим приятелем». Однажды утратившие связь, я и родители второй раз удаляем друг друга из своей реальности.

– Да, – продолжаю я. – Это сложно, потому что, очевидно… Для меня… У меня была… ну, знаете… У нас была наша огромная семья, и у нас есть своя история, и мы как бы сейчас справляемся с последствиями этой ситуации.

Куда меня несет? Я не задаю вопроса об их вине и даже не говорю об их ответственности как тех самых людей в «нашей семье», которые обладали властью.

Затем я разбавляю сказанное словами о «других» – «Двенадцати коленах».

– Да, я говорила с семьями, у которых были маленькие дети. Родители были абсолютно уверены, что их дети не уйдут. Я считаю, что так происходило потому, что дети к тому времени еще не достигли подросткового возраста и не начали бунтовать. И хотя необязательно, что все произойдет так же, как у нас, я могла бы сказать тем взрослым: «Ну, ваши дети могут остаться в группе. Но будьте готовы к тому, что они внезапно уйдут».

– Полагаю, я могу с тобой согласиться, – говорит мама.

Что, правда?

– Я думаю, у нас были нереалистичные ожидания по поводу детей и, вероятно, у тех людей тоже. Будучи взрослым, ты находишь нечто столь прекрасное, что хочешь посвятить этому всю жизнь, и тебе, конечно, хочется, чтобы то же самое сделали и твои дети.

Все это звучит так нормально – «нечто столь прекрасное» – словно призвание, словно ты предлагаешь детям заниматься йогой, жить чистой жизнью и, может, настаиваешь, чтобы они сделались вегетарианцами. Просто и понятно. Стоит ей заговорить так, и я чувствую, что меня засасывает – поглощает ее версия нашей истории.

– Каждый должен сделать свой собственный выбор, – продолжает мама. – Мы надеялись, что дети сделают тот же выбор, что и мы. Каждому следует найти свою веру, чем бы она ни оказалась. Мы сами в период, о котором идет речь, в шестьдесят восьмом – семьдесят первом годах, когда я и твой отец присоединились к «Детям Бога», испытывали отвращение от перспективы соответствовать шаблону. И все же мы предложили шаблон нашим собственным детям. Почему?

Отец отвечает на ее вопрос:

– Потому что мы думали, что наш шаблон лучше. – Он делает долгую паузу. Как если бы он сидел перед куда большей аудиторией, чем две женщины в этой комнате. Может, он обращается к аудитории фильма. – Я смотрю на моих родителей и понимаю, что их мотивацией была финансовая безопасность. Иметь прекрасный брак. Иметь дом. Иметь машину. И они ожидали, что их дети удержат тот же уровень благосостояния и чуть-чуть увеличат его. А моей мотивацией было желание сделать мир лучше. И так же я представлял себе жизнь своих детей – лучше, чем мою собственную. Потому что они должны были исполнить эту миссию лучше, чем я. Миссию сделать мир лучше.

Опять. Это кажется таким простым. Мы жили так, чтобы сделать мир лучше. Все, что случилось с нами, детьми, было ради этого.

Получив возможность высказаться, отец принимается рассказывать истории других религий и семей. Он говорит о монахинях, живущих на западной стороне Гайд-парка, о мусульманском укладе. Он вещает целых двадцать минут. Я молчу.

Что, черт возьми, происходит?

Мы танцуем вокруг друг друга, в эфемерном мире, где никто не говорит правду, где все не того цвета и оттенка, которых должно быть, и эта картина составлена из такого количества лживых кусков, что из них складывается нечто, не имеющее отношения к действительности вообще. Но так как это происходит постепенно, ты не замечаешь подмены, пока не отходишь назад и не думаешь: «Что, твою мать, это такое?»

Я увязла в их ревизионистском рассказе так сильно, что мои собственные воспоминания кажутся ненастоящими, а прошлое – нереальным.

Действительно ли эти два старых человека, сидящих в моей квартире в Лондоне, много лет назад присоединились к культу? Действительно ли они допустили все то, что случилось с нами, со мной? Мое очень реальное прошлое размывается с каждым их словом, превращаясь в густой тяжелый туман, через который я пробираюсь с огромным трудом.