Бекси Кэмерон - Секта. Невероятная история девушки, сбежавшей из секс-культа

Я задыхаюсь от чуши, их и своей. Мне нужно вернуться к какой-то реальности.

Я говорю о детях из «Двенадцати колен», чей отец ушел из секты ради них , о том, что я почувствовала, узнав об этом. Говорю о том, что он герой, о котором я мечтала, будучи ребенком, и что его жена, Деруша, осталась в группе. Я спрашивала Дерушу, которая сидела там, одна, без детей, могла ли она поступить по-другому, и Деруша сказала: «Нет».

Я говорю моим родителям:

– Мне трудно понять человека, который не мог бы поступить по-другому, когда это было разумно и правильно.

Неужели я пытаюсь спросить, сожалеют ли они о чем-нибудь? Неужели это все, на что я способна?

Я делала лучше, я знаю, что могу лучше, но, кажется, это не касается ситуаций, в которых участвуют мои родители.

Мама говорит:

– Есть вещи, которые мы определенно могли сделать по-другому и о которых мы действительно сожалеем.

Я спрашиваю:

– Когда я была маленькой, вы согласны были с решениями, которые принимались в отношении нас, детей? – Я знаю, о чем говорю, и они знают, но никто не произносит этого вслух.

Мама говорит:

– По-настоящему плохо было всего один год.

Они убедили самих себя, и теперь хотят убедить меня.

Папа добавляет:

– С некоторыми решениями мы были не согласны, но когда такое происходит, ты должен спросить себя: «Достаточно ли я не согласен, чтобы уйти из группы?» Решить, готов ли ты, несмотря на то что не согласен, предположить, что, возможно, другие люди знают лучше, как быть в определенной ситуации?

Я знаю, что он понимает, о чем я говорю, потому что он продолжает:

– Они попробовали те методы на Филиппинах и сказали нам, что результат был хорош, так что мы просто продолжили работать.

То, над чем они продолжили работать, было лагерями «Виктор». Избиение собственных детей. Ограничения тишины.

Мне надо подтолкнуть их. Крикнуть. Заорать. Но каким-то образом у них до сих пор есть власть надо мной. Власть, делающая меня в их присутствии маленькой девочкой.

И что эта маленькая девочка делала, чтобы выжить? Она молчала. Она пыталась доставить им удовольствие, потому что осознавала торгашескую природу их любви. Их любовь надо было заслужить. Та девочка знала, что, будучи хорошей и сохраняя молчание, можно купить себе подобие безопасности. Хочешь жить – оставайся невидимой.

И вот она я, снова соскальзывающая туда.

Мы замыкаем круг, подходя к правде, но у самых ее ворот мама принимается плакать. Я смотрю на нее, на ее влажные глаза и дрожащий подбородок, и чувствую одну пустоту. Словно я вижу кого-то симулирующего чувства, совершающего обходной маневр.

Отец вмешивается:

– Это печальная ситуация для семьи, но, в сущности, в каждой семье случаются моменты, когда людям больно, семьи проходят через самые разные ситуации. Они сталкиваются с развитием, изменениями. Семью может расколоть развод, и тогда всем будет нелегко какое-то время, пока не заживут раны. Влияние религиозного сообщества – лишь один пример напряжения, которое может возникнуть в семье. Но таких примеров и таких семей в мире множество.

И снова манипуляция. И снова я ничего не делаю, чтобы ее отклонить.

– Но наша главная боль, из-за которой мы не спим ночами и о которой не устаем говорить, – это стремление узнать, как нам снова стать полноценной семьей? Это чрезвычайно важно для нас, чрезвычайно важно, и мы хотели бы уделить этому как можно больше внимания, – говорит мама.

Я знаю, о чем она. Несколько месяцев назад она написала мне электронное письмо – как гром среди ясного неба; в нем путано говорилось о том, как ей приснилось, что она умерла и никто из детей не пришел на ее похороны.

Я не ответила на то письмо.

Я спрашиваю:

– Что могло бы стать первым шагом в этом направлении?

– Я думаю, один из шагов, которые мы сделали – по крайней мере, я надеюсь, что сделали, – принять каждого из вас таким, каков он сейчас, – говорит отец.

Мы что, сдвинулись с мертвой точки? Это было о нем или о нас? Это не кажется правильным.

Я спрашиваю их о том, как они были публичными представителями группы и что они чувствуют по этому поводу. Они отвечают, что и здесь есть вещи, о которых они сожалеют.

Папа говорит:

– Мы не должны были втягивать тебя в это.

– Что ты имеешь в виду? – спрашиваю я, пораженная тем, что он признал свою вину.

Отец делает паузу и говорит:

– Твои фотографии были в газетах. Нам стоило подумать о долгосрочных последствиях этого.

Я сбита с толку. Мои фото в газетах – последнее, что меня волнует. Из всего, что они сделали, всего, во что мы оказались вовлечены и что причинило нам ущерб, вот об этом он жалеет? Нас учили лгать перед камерами. Нас обучали общаться со средствами массовой информации. Мы талдычили вбитую в нас чепуху до тех пор, пока она не начинала ощущаться как наша собственная правда.

– Ты была очень хороша, – говорит мама, врываясь в мои размышления.

– А? – говорю я, потрясенная ее отвратительной похвалой.

Похвалой, которая делает меня их соучастницей.

– Ты была по-настоящему хороша в этом, – соглашается отец.

Теперь я сижу здесь, с бокалом виски в руке. Паз молчит. Я думаю о том, что они сказали. И о том, как я дошла до этого. В чем я себя убедила? Что я была смелой, смелым воином, который начал квест, присоединяясь к группам, словно какой-то спаситель; что я могу открыть «правду», могу спасать детей? Что я могущественная и сильная? И что, возможно, сделав это, я могу спасти и саму себя?

Я – женщина, которая столкнулась со своими страхами, оставила культ, построила новую жизнь. И все же мои родители до сих пор имеют надо мной власть. От осознания этого меня тошнит. Последствия войны с ними, с их влиянием, марают меня пятном глубокого отвращения.

Я смотрела сегодня на двух людей, которые родили меня. Мне бы хотелось, чтобы они выглядели как инопланетные ящерицы с раздвоенными языками или хотя бы чудаковатыми лидерами культа, а вместо этого я увидела… моих родителей.

Нормальных. Старых. Безобидных? Почему они кажутся такими чертовски обычными?

Невидимая битва в моей гостиной оказалась сражением, в котором между собой дрались моменты их предательства, нагромождавшиеся друг на друга. Но разве эти люди не кормили меня? Не одевали? Разве не было времени, когда мама качала меня на руках? И самое главное: разве не они сделали меня ?

Создали меня такой, какая я есть.

В войне участвуют нежность, которую мне дарили – даже если ее никогда не было достаточно, – и жестокость, с которой мне пришлось столкнуться из-за того, что они пренебрегали мной. Или, хуже, – их собственная жестокость.

Я вижу их привычные уловки и чувствую, что сама сделалась ловкачом – «я была по-настоящему хороша в этом». Я вижу их дутую уверенность и фальшивую искренность. И меня тошнит от этого, это все равно что смотреть в зеркало на то, что я ненавижу в себе и чего боюсь. Потому что опасаюсь, что «это» – на самом деле и есть я.