Семен Резник - Логово смысла и вымысла. Переписка через океан

Вставлять большие фрагменты Ваших писем [в «Дневник»], чтобы кое‐что становилось известным широкому читателю, я не решаюсь. Храните свои письма, все когда‐нибудь пригодится. И уж, конечно, я — с Вашего разрешения, естественно, — кое‐что использую, когда буду делать задуманный мною — замысел утвердился не без помощи Мариэтты Омаровны — большой материал о цензуре. Мне это виднее, я сам был частью этой цензуры. Не перечитываю.

Желаю здоровья и успехов

С. Н.

Ответ почти формальный, но как получилось…

24 марта 2011 г.

Уважаемый Сергей Николаевич!

Вчера вечером хотел послать Вам вдогонку краткое сообщение на всякий случай, если Вам оно неизвестно, но было поздно, и жена заставила пойти спать.

Дело в том, что сегодня нашему общему другу Марку Авербуху 70 лет! Если для Вас это не новость, Вы, конечно, его уже поздравили, если новость — черкните ему пару слов, он будет очень обрадован и ободрен.

Советская цензура — отличная тема. В 1983 году я участвовал в Сахаровских Слушаниях в Лиссабоне, один из трех дней работы был посвящен цензуре, интереснейший материал. Все это есть в прочно забытой книге, которую я потом составлял и редактировал. (Вышла в 1985 г.) [76] Сахаровские слушания: четвертая сессия, Лиссабон, октябрь 1983. Редактор‐составитель Семен Резник // Overseas Publications Interchange Ltd, London, 1985

Наша переписка стимулирует меня на воспоминания различных эпизодов, о которых почти забыл, и у меня уже мелькнула мысль всерьез заняться воспоминаниями, о чем раньше не думал, так как всегда считал, что память у меня некудышняя, а дневников я, как писал Вам, не вел. Но вот оказывается, что какие‐то эпизоды всплывают довольно отчетливо. Не знаю, что из этого выйдет, не вытиснится ли все это другими планами (их много), но Вы уже не первый раз пишете мне то, что попадает в резонанс, сродство душ и мыслей у нас с Вами удивительное, если учесть, какие разные жизни прожиты.

Сердечно,

Ваш С. Р.

Сергей Есин

Цензура и писатель. Из книги «Власть слова», глава 17

Как‐то в воскресный день мы сидели с моим приятелем у него дома и пили чай. Приятель — знаменитый литературовед, специалист по зарубежной литературе, и говорили мы, в общем‐то, все о том же, что всю жизнь интересует его и меня: об искусстве складывать слова. Приятель этот (имя его не пишу) литературовед, легко до него докопаться, как, скажем, докопался В. Набоков в своем приложении к «Евгению Онегину» и до четы Скотининых, и до Простакова, и до двоюродного братца Буянова — всё на виду. Говорили мы с ним, кстати, и о Набокове. Приятель мой в юности (теперь уже в юности, потому что дело было лет 30 назад) первым в нашей, тогда советской, прессе опубликовал что‐то о Набокове. Естественно, возник разговор о «можно и нельзя», то есть о цензуре. Разговор оказался для меня интересным, потому что последнее время я об этом много размышлял. И задал я этот вопросик приятелю в лоб. А он мне в ответ: «Это вопрос сложный». И рассказал историю, как впервые в Библиотеке им. Ленина, в спецхране, читал набоковскую «Лолиту».

Дело, естественно, происходило тоже несколько десятков лет назад. Вот мой пересказ этой истории. Значит, мой высоколобый приятель уже с соответствующим письмом и резолюцией на нем приходит в этот спецхран и подает заявочку. А на это ему спецхранительница сразу и отвечает: «А мы, значит, порнографическую литературу после 4‐х часов дня не выдаем». Ну, то ли у них спецхранительница какого‐нибудь специального шкафа работала до 4‐х часов, то ли, по мысли этих многознающих женщин, человек действительно после 4‐х часов дня мог от чтения литературы так возбудиться, что натворил бы множество бед. Но история на этом не кончилась. Через несколько дней, когда мой приятель уже в дневное время пришел, чтобы дочитать оставленную по заявке книжку, он обратил внимание, что та самая спецхранительница держит в руках томик с «Лолитой», как я уже сказал, недочитанный моим приятелем. И дальше, то ли с этим томиком очень ей не хотелось расставаться, то ли действительно бушевал в ее сердце общественный темперамент, но, выдавая книжку, она сказала: «И как вы только можете читать такую пакость и грязь!» И тут мой приятель, человек, который за словом в карман не лезет и который прекрасно знал все тогдашние правила, ей говорит: «А вы эту книжку вообще читать не имеете права». Боже мой, какой страх тут появился на лице бедной женщины!

Но все это я веду к последней фразе за этим воскресным чаепитием: «Ну так все‐таки, дорогой друг, нужна цензура или нет?» Мой друг пожевал своими морщинами, отпил глоточек уже остывшего чаю и сказал: «Владимир Владимирович пришел бы в ужас, если бы узнал, что так много народу читает это его сочинение».

В силу своей биографии и работы я с цензурой довольно часто имел разнообразные отношения; правда, у меня в романах ничего не снимали, ничего цензура не сокращала. Но вот когда я служил журналистом на радио, тут они были внимательны к названиям оборонных предприятий, к нашей стратегической географии, ко всяким обмолвкам о военных заводах и промышленных тайнах. Все это происходило довольно просто. Я тогда работал в восьмиэтажном доме Всесоюзного радио на Пятницкой. Я спускался, по‐моему, на третий этаж, где рядом с редакцией «Последних известий» в нескольких комнатах сидели цензоры, представители Главлита, как мы тогда их называли. И мы с ними очень быстро решали все вопросы. Цензор смотрел в списочек и говорил, что о том заводике, который под Челябинском и где льется знаменитое на весь мир каслинское литье, писать не следует, потому что это лишь маленькое ответвление огромного промышленного секретнейшего предприятия. И я как‐то обходился внешними аксессуарами: пейзажем этих Каслей, березами, старыми бабушками на завалинках. В общем, подобная цензура со всеми ее излишками была понятна. Я помню, как знаменитый космический цензор Крошкин, еще в самом начале космических полетов, еще до скоропостижной смерти конструктора Сергея Королева, не разрешал нам в журнале «Кругозор» публиковать цветной снимок ракеты с выхлопом газов: спектральный анализ, по его мнению, мог определить состав топлива или, по крайней мере, натолкнуть на то, чем русские заправляют свои ракеты. Когда я попытался привести какие‐то доводы, какие‐то другие аналогии, связанные со смежными искусствами — с кино, с фотографиями в ТАССе, — этот знаменитый цензор сказал знаменитую фразу, которую я помню всю свою жизнь: «Логика логикой, а порядок порядком».

И все‐таки самые страшные цензоры — это были цензоры внутренние. Многочисленные редакторы и редакторши, которые привыкли играть в такие увлекательные для них идеологические игры. О, как они любили ловить всякие аллюзии и намеки, для этого надо было иметь очень испорченное воображение и очень специфический настрой души. Например, в дни каких‐нибудь пленумов и революционных праздников по литературе в эфире не могло звучать классическое произведение Гоголя, которого угораздило назвать свою поэму «Мертвыми душами». Аллюзия. В день рождения В. И. Ленина в эфире не должна идти поэма Лермонтова «Демон». Опасным считалось название пьесы «Шторм» и т. д. Любимый писатель цензуры — Паустовский, с его слюнями и ровным отношением к действительности. Паустовский мог идти в любой календарный день.