Семен Резник - Логово смысла и вымысла. Переписка через океан

Оставим этот начальственный окрик на совести рецензента, а поведение Йосаде на войне (и во всех других обстоятельствах) — на его совести. Может быть, наиболее привлекательная особенность книги Е. Цейтлина состоит в том, что он не судья своему герою, не прокурор и не адвокат. Он только ЗАСЛУЖЕННЫЙ СОБЕСЕДНИК, которого Йосаде, возможно, ждал целую жизнь, но дождался лишь на ее закате.

Благодаря этому мы узнаем о том, как плотнее и жестче костенел на нем панцирь страха, когда он, после войны, вернулся на родные пепелища. Его назначили на очень высокий пост — директором вильнюсского филиала еврейского издательства «Эмес». Он тотчас развернул работу по подготовке к изданию целого ряда книг, в их числе (это уж обязательно!) перевод на идиш «Краткого курса истории ВКП(б)». Но… издательству не выделили бумагу, не снабдили еврейским шрифтом. Никакие петиции, посланные наверх, не помогли. Начальство обещало золотые горы, но ничего не делало. Постепенно становилось ясно, что это не бюрократическая волокита, а политика. Возрождать еврейскую культуру в Литве власти не собирались. Даже «Краткий курс» на идише становился вылазкой классового врага. Йосаде пришлось, как Остапу Бендеру, срочно переквалифицироваться, правда, не в управдомы, но в нечто близкое: он стал завхозом в спецполиклинике. «Вечером, придя домой, я не мог найти себе места. В тоске гадал: „Что будет со мной? С моими планами? Казалось, все кончено“».

С еврейской культурой было кончено не только в Литве — во всей необъятной советской стране. Предательски был убит Соломон Михоэлс, затем был закрыт его театр и все остальные еврейские театры, ликвидирована еврейская секция в Союзе писателей; ведущие деятели еврейской литературы, в их числе Перец Маркиш, с которым Йосаде успел близко познакомиться, попали за решетку, через три года были расстреляны. Йосаде уцелел, но не чудом, а потому что, гонимый страхом, заблаговременно выскользнул из еврейской культуры.

Невольно вспоминаются поэтические строки Льва Халифа:

Йосаде в страхе уничтожил свою идишистскую библиотеку, черновики, дневники, рукописи. И даже жене, в стенах родного дома, запретил говорить на родном языке, не позволил учить ему своих детей. Писать он не перестал, он стал писать по‐литовски. Это давалось ему очень тяжело, так как литовский язык не был для него родным, владел он им недостаточно свободно. Но другого выхода для себя не видел.

В 1948 году его приняли на работу в редакцию ведущего литературного журнала Литвы «Пяргале», но тихой гаванью эта работа для него не стала. Начались гонения на «космополитов», а под эту категорию еврей, «втершийся» в литовскую литературу, не мог не подпасть. Но гроза снова обошла его стороной. Литовские писатели, даже партийное руководство республики, в меру своих возможностей, приглушали раскаты грома, доносившиеся из Москвы.

— Как раз в разгар дела врачей, — рассказал й своему биографу, — меня вызвал к себе Балтушис — в ту пору мой шеф, главный редактор журнала «Пяргале»: «Послушай Йосаде, тебе надо сейчас поехать в Ялту. Вот путевка в дом творчества на два месяца, потом сможешь остаться там еще».

Так что его хранила не только судьба, но и добрые люди. И, конечно же, сверхосторожность, диктуемая доминантой страха.

Может быть, самым поразительным был эпизод, когда Йосаде пригласил к себе председатель президиума Верховного Совета Литвы Юстус Палецкис и предложил прочитать два своих рассказа… из жизни еврейского гетто незадолго до его ликвидации нацистами.

«У меня потемнело в глазах, — рассказывал Йосаде Евсею Цейтлину. — Я увидел голодных детей. Услышал выстрелы, крики. Испуганные люди куда‐то бежали, спешили спрятаться… Акция уничтожения. Слезы евреев. Муки евреев».

Палецкис сказал: «Йосаде, сделай так, чтобы рассказы были напечатаны в „Пяргале“. Я знаю, ты — хозяин там, ты сможешь».

Йосаде ушел совершенно подавленный, разбитый, чувствуя, как с новой силой на него наваливается панцирь страха. Палецкиса он знал много лет, знал как честного, интеллигентного человека. Но не мог же тот, занимая столь высокий пост, не понимать, что в той обстановке нечего было и помышлять о публикации «проеврейских» рассказов! Что же все это значит? Может быть, провокация, его проверяют ?

Рассказывая об этом эпизоде Цейтлину, й «не помнил», сам ли похоронил эти рассказы, или представил решать главному редактору. Это единственное место в исповеди Йосаде, которому я не поверил. Не мог он такого не помнить. Не мог! Видать, все еще было мучительно стыдно признаться, что это он сам, своими руками бросил эти рассказы в мусорную корзину, или даже отнес домой и ночью сжег в печке, как жег, в тайне от прислуги, свои рукописи и материалы в надежде уничтожить следы какой‐либо своей прошлой связи с еврейством.

Так, забронированный страхом, плененный доминантой страха, он прошел мимо «самого Сократа»…

В последующие, не столь жестокие времена Йосаде становится известным в республике драматургом. Его пьесы идут в театрах, пользуются успехом. Но он продолжает жить в страхе. Он знает, что по‐настоящему советским человеком так и не стал. Его волнуют проблемы, о которых писать можно только эзоповым языком, в надежде на прочтение между строк. Его пьесы с трудом пробиваются в печать, некоторые театральные постановки запрещаются. Его изгойство усиливается тем, что дочь его уезжает в Израиль. Воспрепятствовать этому он не мог и последовать за нею не мог. Слишком он прирос к Литве. Здесь был своим. Но среди чужих. В Израиле он стал бы чужим среди своих.

Но вот наступают новые времена: гласность, перестройка, Саюдис, Ландсбергис. Литва первой бросила вызов «нерушимому союзу республик свободных». И первой вырвалась из медвежьих объятий старшего брата. За этими захватывающими событиями, затаив дыхание, следил весь мир. Происходили они как раз в те самые дни, когда й все больше раскрывался в долгих беседах со своим СОБЕСЕДНИКОМ. Но старый писатель присматривался к ним без особого интереса, отстраненно, почти без волнения. Потому в книге они едва обозначены.

Силы й были уже на исходе. Не только физические, но и душевные. Он устал. Участвовать в спектакле жизни он уже не может. И не очень хочет. Он давно уже «в ложе», а не на сцене, ему нравится наблюдать за происходящим со стороны.

Он готовится к смерти. К счастливой смерти. Он, наконец, овладел своими доминантами, дал им такой настрой, что сумел в этом себя убедить. Одного только жаль: не написал и теперь уже не сумеет написать главную свою книгу — о жизни, прожитой под панцирем страха. Но он знает, что это сделает за него ЗАСЛУЖЕННЫЙ СОБЕСЕДНИК, так тонко умеющий его понимать. Долгим неторопливым беседам с ним й отдал последние пять лет угасающей жизни. Отводил им лучшие дневные часы, за которые мог бы написать еще две‐три пьесы. Но беседы в ожидании счастливой смерти для него стали более важными. В них он ничего не утаивал. Почти ничего. Они стали делом жизни , из них должна была родиться главная его книга , которая ему самому была бы не по силам.