Вера Флоренская - Моя жизнь

Итак, началась наша московская жизнь в пять человек на 16,5 кв. м. Была карточная система. Мы с Леней питались на работе в столовых. Леня маленький – в детском саду. Дома были Дуняша и Оля. Как получались продукты, я не помню. Я кончала университет второй раз. Думаю, что покупки делал Леня, а всеми домашними делами занималась Дуняша. Это быт. Мы, приехав в Москву, попали в такой круговорот жизни и всяких событий, что едва замечали себя. Не говоря о том, что нас окружали родные: Прасковья Яковлевна, папа, брат Юрий, Трахтенберги, такие близкие друзья, как Яков Старосельский, Борис Аронович Патушинский, Зиновий Исаакович Шкундин. Все это были люди замечательные, каждый по-своему, но общее было одно: все самозабвенно работали, и никто не сомневался в правильности политики индустриализации. Троцкого выслали из страны, троцкистов или тех, кого сочли «органы» троцкистами, посадили. Программа же беспощадной индустриализации Троцкого начала проводиться в жизнь. Какие были возможности для индустриализации – напоминает слово «грабарь». Это был мобилизованный с лошадью, телегой, лопатой, кайлом и со своими продуктами на месяц мужик, оторванный от своего хозяйства. На Магнитке работали «грабари». Трудно и тяжело было всем, всякое сомнение, критика карались жестоко, священная «классовая ненависть» превращалась вообще в ненависть, подозрительность, «бдительность». Сомнение в гениальности Сталина никто не смел высказать, да мало кто и сомневался. Ведь это он вел государственный корабль к социализму. Двоюродный брат Лени, начальник Ивановского ГПУ Слава Домбровский [57] В. Р. Домбровский в 1933–1934 гг. занимал пост полномочного представителя ОГПУ по Ивановской промышленной области. , говорил: «Мы не можем позволить, чтобы государством управлял Калинин-старик», «Если мы раньше рабочий класс не трогали, были уверены, что там нет и не может быть ни сомнений, ни вредительства, то теперь ого-го!» Круг ненависти все расширялся. «Массы» нуждались в воспитании, в наказаниях, в том, чтобы их вели к социализму. Как это делать и что это такое, знал один «гениальный вождь», он же «отец народов». Кроме того, были вожди по нисходящей до секретаря райкома. Потом были члены партии, которыми руководили вожди, потом были массы, которые «воспитывались». Кроме того, была еще теория «винтиков». Это значило, что массы и, как будто, рядовые члены партии были «винтиками» – безмолвными и бездумными, которые ввинчивались все теми же вождями. Практически же сила была в руках ГПУ (или тогда как-то уже называлось иначе). Нам это разъяснил Слава Домбровский. Всех, кто хотел думать иначе, он «разгромлял». Разгромлены были финансисты, которые не соглашались с финансовой реформой, громили всех, у кого плохо шло дело. Страх начинал забираться под кожу у всех.

Государство тем временем крепло. Промышленность росла, реорганизовывалось, перестраивалось производство. Леня попал в эту струю. Он работал в Комакадемии [58] Социалистическая академия общественных наук, организованная декретом ВЦИК в 1918 г., в 1919 г. была переименована в Социалистическую академию, а в 1924 г. в Коммунистическую академию. Она представляла собой одновременно университет и научно-исследовательский институт, в 1936 г. была присоединена к Академии наук СССР. , где его всеми силами поддерживал Пашуканис. Кругом была очень опытная, талантливая старая профессура, которая крепко держалась за свои старые юридические концепции, т. е. что гражданский кодекс всеобъемлющ и пригоден для управления госпромышленностью. Леня же решил, что такое совершенно новое, отличающееся от всего ранее существовавшего явление, как огромное хозяйство госпромышленности, требует новых форм управления, а стало быть, и новых законов. Он назвал эти законы «Хозяйственным правом». Это было его детище, и здесь его поддерживал Пашуканис. Но был еще Стучка, который придерживался несколько иной точки зрения. И Леня по своей неискушенности на каком-то ученом собрании выступил с критикой взглядов Стучки. Он думал, что это просто ученая дискуссия, но он забыл, что выступил против «вождя». На другой же день Стучка его вызвал и сказал, чтобы он подавал заявление об уходе из Комакадемии, так как они не сходятся во взглядах. Стучка был уже испорчен «вождизмом». Леня был очень огорчен, потому что уважал Стучку. Надо сказать, что «вождизм» проник и в ученую среду, что приводило к застою в науке. Вспомните впоследствии Лысенко в биологии или запрет кибернетики. В это время на Леню накрутилась масса обязанностей: заведывание кафедрой хозяйственного права в Плехановке [59] Так в быту называли Московский институт народного хозяйства им. Г. В. Плеханова. , преподавание в Институте красной профессуры, редактирование БСЭ по юридической части и еще что-то.

Я помню, как я пришла однажды в Плехановский институт послушать, как Леня читает лекции. Мы с ним вошли в вестибюль, я пошла раздеваться в студенческую вешалку, а Леня – в профессорскую. Тут же его окружили члены его кафедры, старые маститые профессора Генкин, Шредер и еще несколько человек, и все оживленно заговорили. Леня бросил свое пальто на барьер к швейцару и ждет, когда у него возьмут пальто. Швейцар берет у всех пальто, все продолжают говорить. Леня видит, что у всех пальто взяты, поворачивается к швейцару и говорит: «Возьмите, пожалуйста». – «Здесь только профессора, а студенты в другом месте». Леня растерялся, а кто-то из профессоров шепнул что-то швейцару, и конфликт был улажен. Лене было 32–33 года, а профессорам кому 60, а кому и больше. Словом, зрелище было забавное. Читал лекции и вообще выступал Леня превосходно. У него был хорошо поставленный голос на большую аудиторию, прекрасная дикция. Правда, он картавил, но это заметно было сначала, а потом забывалось. Когда он начинал читать, было даже не очень понятно, к чему он это говорит, на тему ли он говорит, но потом вдруг он высказывал какую-то мысль, и все, что раньше казалось разрозненным, надевалось на один стержень. И лекция превращалась сразу в логически кристально ясную. Когда он выступал в Комакадемии (мне рассказывали) на каком-нибудь скучном собрании, после того как объявляли выступление Гинцбурга, все курильщики из коридоров и соседних комнат стягивались в зал. Так вот, Леня не захотел «каяться» перед Стучкой, молча вышел и написал заявление. Стучка был порядочный человек, и дальше это дело не пошло. Вообще же в науке если стоял вопрос о том, что «выступление не соответствует», то устраивался спектакль, когда все «праведные» улюлюкают, стараясь одни перед другими доказать тем самым свою «праведность», а согрешивший должен был каяться: сначала устно признавать свои «ошибки», а потом письменно. Правда, это было несколько позднее. Но было. Например, профессор Александров написал о себе, что он страдал «юридическим кретинизмом» [60] Мемуаристка цитирует «покаянную» статью Н. Г. Александрова «Против антипартийных извращений в понимании категории советского трудового права» (Социалистическая законность. 1937. № 3. С. 25–28). . Постарался сверх меры. Пришлось каяться и Пашуканису после выхода его знаменитых работ [61] См.: Пашуканис Е. Б. Общая теория права и марксизм. М., 1924; Пашуканис Е. Б. Положение на теоретическом правовом фронте // Советское государство и революция права. 1930. № 11/12. С. 16–49. . Это было в Институте красной профессуры на Остоженке. Леня присутствовал там. Когда он шел к себе домой на Зубовский бульвар (мы уже там жили), он увидел, что около остановки трамвая, освещенный электрическим фонарем, стоял Пашуканис. Он ничего не замечал. Лицо его было такое ужасное, что Леня не решился к нему подойти. Леня считал, что после этого Пашуканис сломался. Он не смог больше ничего путного написать. Пашуканис был партиец, искушенный в партийных делах. Леню он очень ценил как ученика, возлагал на него большие надежды. «Вы должны быть советским Даренбургом», – говорил он Лене. И вот, имея в виду Ленины простодушие, доверчивость и искренность, он, понимая всю ситуацию при существующей теории: «лес рубят, щепки летят», как я теперь понимаю, решил его спасать и отправить на некоторое время за границу. Официальная версия была такая: для расширения научного кругозора Гинцбург должен ехать за границу. Но денег на заграничные командировки ученым тогда не давали, и Лене предложили ехать на работу во Внешторг в Милан. Он мне об этом сказал. Я уперлась: если ехать, то только в Париж. Согласились на его условие. Так мы попали в Париж. Но это потом, в 1934 году было.