Вера Флоренская - Моя жизнь

Начальником нашего отдела был Попов. Бледный высокий человек, он был болен туберкулезом. Умный, спокойный, строгий, ему была малоинтересна работа на заводе. Когда Леня стал работать в дополнение ко всем другим работам еще и во вновь организуемом институте по организации промышленности и стал подбирать себе штат, я ему сказала про Попова, он его позвал, поговорил, и тот там начал работать. Уже были напечатаны его статьи, Леня был им доволен. Однажды вызывает директор Леню: «Леонид, кого ты взял к себе на работу? Это провокатор. Он из белых офицеров, вернулся домой и теперь его используют для каких-то сношений с белыми за границей». Мы с Плискиным считали его глубоко порядочным человеком. Спустя некоторое время он застрелился.

Со мной стали происходить странные вещи. Иду я по цеху, где делают электрические щиты. Стоят железные листы в разном порядке, и я не вижу, кто мне за этими щитами говорит, тем более что между щитами полумрак. Слышу по-французски вполголоса: «Мадам, я хотел бы поговорить с вами». Я делаю вид, что не слышу, и ухожу. Через несколько дней снова. Я больше в этот цех сама не хожу. У меня стол стоял перпендикулярно столу Попова. Однажды приходит из отдела снабжения сотрудник и начинает говорить с Поповым довольно громко, явно стараясь меня вовлечь в разговор. Вид у него был какой-то несчастный – развязный, у Попова – напряженный. Это потом я отдала себе отчет. Он начал говорить что-то плохое о вождях. Я инстинктивно, не давая себе отчета почему, встала и ушла. Тогда меня просто вызвали на Лубянку повесткой и сказали, что я должна сотрудничать с ГПУ и помогать им изучать «настроение масс». Это попросту быть «сексотом» (секретным сотрудником). На другой же день Леня поехал в Иваново, где Славка Домбровский был начальником областного ГПУ (или ЧК). Привез министру (или еще тогда наркому) и председателю ЧК Абакумову записку: «Выполни просьбу». Меня снова вызвали на Лубянку и извинились. Но мой трудовой энтузиазм был сильно подорван. Жизнь потеряла много светлых тонов. И пережитое чувство унижения и беззащитности отравило жизнь. Вызвали по телефону Юрия на Лубянку. Он с перепуга вспомнил почему-то Буденного и сказал: «Я уезжаю в командировку по заданию Буденного, приду, когда вернусь». Пошел на работу, поделился с начальством, его отправили на несколько месяцев в командировку, и о нем забыли. У отца в отделе работала девушка, которая говорила тут же своей подруге: «Никто не говорит, что мне писать – не знаю, а завтра надо идти отчитываться». Сестра моя Татьяна Флоренская говорила: «Я трусиха, отделаться не смогу, поэтому, если заставят, я буду всем говорить: “При мне ничего такого не говорите”». Страх, подозрительность. Ненависть везде. Слово «бдительность» было очень употребительным. И, несмотря на это, люди работали не покладая рук, надеясь на что-то прекрасное. Яков Старосельский был арестован, Фридлянд несколько позже. Доносительство, которое называлось «сигналом», почиталось за доблесть. Гениальность Сталина никем не оспаривалась. Его слово было выше закона. Дзержинский был «рыцарь революции». Его именем называли сыновей. У Пашуканиса и у Фридлянда сыновья были Феликсы. Непонятно почему, но Иосифами не называли. В честь Ленина Владимиры, Владилены и пр. были кругом. Все, что было хорошего, успехи в промышленности, снижение цен – это все Сталин, а вся жестокость этого была во имя этой цели. Страх подавлял всякие сомнения. Поклонение Сталину было искренним. Ведь и в бой во время войны шли с именем Сталина. Как все это понять – не берусь судить. Ведь за Гитлером тоже шел весь народ (за малым исключением). Время было мрачное. Но материально жилось все лучше, и это служило причиной для прощения жестокости. Словом, не мне судить. Найдутся умные независимые историки, которые поймут и расскажут. Но это будет еще не скоро. Все это пишу, только чтобы хоть немножко было понятно, в какой обстановке мы жили и работали. Самые умные понимали, что «революция пожирает своих сыновей» [64] В. Флоренская неточно цитирует известный афоризм французского революционера и оратора П.-В. Верньо, нередко приписываемый Ж. Дантону или К. Демулену: «Революция, как Сатурн, пожирает своих детей». Впервые в кн.: Histoire de la Révolution de France: précédée de l’exposé rapide des administrations successives qui ont déterminé cette Révolution mémorable. Garnery, 1797. . Каждый думал, что его не коснется, потому что никакой вины за собой не знал. Пашуканис решил Леню спасать, подальше его спрятать от «органов». Не спас. С Пашуканисом мы не были знакомы домами. Леня с ним встречался только на работе.

Дома у нас были другие друзья. У Лени на работе не было друзей, были хорошие отношения со многими. У меня на работе было много хороших людей, но друзей не было. Близкими друзьями можно было назвать только несколько человек. О самом давнем, Б. А. Патушинском, я уже писала. Ксения Листопад, жена Якова Старосельского, была у Деникина секретарем подпольной большевистской организации, хотя было ей тогда 23–24 года от роду. У нее уже тогда начался туберкулезный процесс в легких. Когда она была арестована, она попала в зону действия английской разведки. Была приговорена к смертной казни. Когда ее увидел тюремный врач – англичанин (она была очень красивая), он сказал, что у нее туберкулез. А по английским законам казнить можно только здоровых, и ее оставили долечиваться в тюрьме. Она рассказывала, как в камере, где окно было высоко и было мало света, она зацепляла за оконную решетку пояс от пальто, влезала в эту петлю и так могла читать. Веса в ней было мало, пояс выдерживал. Читала она «Капитал» Гильфердинга [65] Имеется в виду книга немецкого марксиста Рудольфа Гильфердинга. См.: Гильфердинг Р. Финансовый капитал: Новейшая фаза в развитии капитализма / Авториз. пер. с нем. и вступ. ст. И. Степанова. М., 1912. 2‐е и 3‐е издания вышли в Петербурге в 1918 г. . Ее освободили наши войска. К тому времени, как мы ее узнали, ей было 30–33 года. Она была очень худа, очень бледна, мало вставала. Леня ее боготворил. В это время она была беспартийной – подала заявление, что так больна, что не хочет быть балластом. На самом же деле не хотела быть причастной. Трахтенберги к этому времени уже тоже вышли из партии. Они никогда не говорили, почему и когда – были люди осторожные. Она – Ксения – была женой Якова Старосельского. Он был в житейских делах абсолютно беспомощным человеком. Несмотря на свое положение, заботилась о нем она, а не наоборот. Я бывала у них довольно редко, а Леня чаще. У них частенько собирались жены арестованных троцкистов. Они жили в одной комнате, длинной, с окном во двор, где-то в Леонтьевском переулке. Якова она любила очень. Он же имел уже другую женщину – Зину Старосельскую, миловидную, веселую, очаровательную, без строгих нравственных правил. Вечером он вставал из‐за письменного стола, за которым сидел с самого утра, и говорил: «Ну, я пошел к бабам», а Ксения умирала. На рентгеновском снимке (она мне показывала) был свободным небольшой кусочек одного легкого. Когда она ослабела совсем, она написала в деревню на Украину своей старой тетке, что просит разрешения приехать к ней умереть. Договорились с какой-то женщиной, чтобы она помогла ей доехать. Яков был ни при чем. Она не хотела обременять его похоронами. Отвезти ее он был не способен. Вот мы ее провожали. Леня не смог приехать. Были Яков, я и еще две ее подруги. Прошло около пятидесяти лет с тех пор, но все помнится как вчера. Как сердце сжималось от жалости! Провожание было без слез и очень молчаливым.