Вера Флоренская - Моя жизнь

В 1932 году Пашуканис узнал, что создается строительный кооператив для ученых. Леня этого не знал, ему и в голову не приходило интересоваться этим. Пашуканис сказал: «Одна старая профессура записалась, а нашим что? Леонид, записывайтесь немедленно!» В этом кооперативе одновременно можно было записаться и на дачу. Леня сказал: «Это еще зачем?» Пашуканис сказал: «Записывайтесь!» А как выплачивать? Все гонорары шли потом на кооператив. Выстроили дом. Квартиры распределили. Нам – самая плохая в нижнем этаже, с окнами на улицу. Вечером нам кто-то сказал: «Немедленно занимайте квартиру, иначе в нее кто-нибудь въедет». Мы тут же поехали, захватив кое-какие вещи, взломали замок и заняли квартиру. Трахтенберг таким же манером въехал в свою квартиру, хотя она и не была кооперативная. Жилищный кризис был ужасный. Ведь прошло столько лет (около двадцати лет с начала Первой мировой войны), когда ничего не строилось и не ремонтировалось, а население Москвы непомерно росло. На другой день мы перевезли свою мебель из 16,5‐метровой комнаты на Усачевке в дом № 16, кв. № 16. Квартира была трехкомнатная, светлая, солнечная. Кухня была очень большая, метров 14. Мы так радовались. Леня ходил из комнаты в комнату важный. Мы все трое: Олечка четырех лет, Ленечка семи лет и я – ходили за ним следом. Где он садился, там и мы садились. Стульев еще не хватало. В большой комнате было окно фонарем и под ним две батареи были соединены отопительной трубой. Там садились ребята. Тогда еще они туда умещались и, как птенцы из гнезда, выглядывали. Они от удивления ничего не говорили, только слушали и смотрели, мы и сами были оглушены таким счастьем. Первое, что мы сделали, – сообщили родителям Лени, что если они хотят приехать, то одна комната в их распоряжении. Они немедленно приехали. Кое-как стали покупать мебель. То стул (один еще до сих пор у меня), то столик (он еще на даче). Яков прислал пианино. Его роскошный жест нас потряс. Многие за нас радовались. Было новоселье – вот тогда-то, кажется, Яков и спел «Золотого петушка».

Жизнь шла все напряженнее. Леня приходил, когда я или уже легла, или спала. Ведь мне надо было вставать в шесть часов, чтобы к восьми успеть на завод «Электросвет» на Пироговской. Мы с ним не виделись и общались записками. Иногда ходили в театр. Я – прямо с завода, часто в спецовке. Леня вечно опаздывал на первое действие. Но театр мы любили очень и знали все театры и студии. В кино ходили редко.

На Остоженке (Метростроевская) жил мой отец со своей женой Евстолией Павловной. Он очень часто к нам заходил вечером. Чаще всего заставал меня уже в постели. Посидит, поговорит и уйдет. К Якову Львовичу раза два в неделю приходил дядя Николай Васильевич Гусев, муж Прасковьи Яковлевны. Они жили тоже на Остоженке в Турчаниновом переулке. Дядя приходил, садился за стол. Тут же ставилась шахматная доска. Они с Яковом Львовичем часок-другой играли, выпивали по чашке чая и расходились. Больше друзей у Якова Львовича не было. У Ревекки Абрамовны была подруга Елена Моисеевна Батрак. Они с мужем при царе маялись по тюрьмам и ссылкам. У них был один сын. Они обосновались в Москве, получили квартиру от Общества старых политкаторжан [73] Имеется в виду Общество бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев (1921–1935). . Елена Моисеевна говорила: «Ну вот, теперь мы устроены на старость: квартиру обставим, пенсию имеем, будем спокойно доживать». Ее мечты были напрасны. Их с мужем, как бывших когда-то эсеров, арестовали. Он где-то погиб, а она просидела в лагере десять лет и вернулась, и доживала со своей внучкой в Москве. Сын погиб на фронте. Когда она была в лагере, ей дали работу в свинарнике, где она и жила. Она была счастлива, что живет со свиньями, а не в общем бараке. Это было потом, а пока она приходила часто к Ревекке Абрамовне. Они вспоминали молодость и обе молодели. Была еще (забыла фамилию) ученица Якова Львовича по Красноярску, тоже иногда заходила. Вот и все знакомые родителей. А переехали они в Москву ради сыновей. Работа Якову Львовичу не очень нравилась. Словом, они потеряли свою самостоятельность. Не нужно родителям гоняться за детьми! Вырастили, выучили – пусть живут. Своим присутствием нужно только или помогать, или радовать. Не дай бог обременить собой детей своих.

Был у нас дружочек настоящий – наша нянька Дуняша, маленькая, щупленькая, беззубая, хотя не старая. Обожала Леню старшего, боготворила Олю и Леню маленького. Меня терпела. Без нее нам было бы туго. Особенно детям. Дети были окружены такой ее любовью и заботой: «Не та мать, которая родила, а та, которая воспитала». Это ее любимая поговорка. Я очень ценила ее отношение к детям, поэтому не очень придиралась к чистоте и порядку. Мне, например, приходилось каждое воскресенье, когда она уходила в гости с утра, делать генеральную уборку. Вымыть три комнаты, коридор и кухню мне было очень трудно – сердце все время пошаливало. Но я не пикала. Много лет спустя, когда мы были в Енисейске в ссылке и жили в комнатенке в татарском доме, мы получили от нее письмо с просьбой разрешить ей приехать к нам. Она в то время жила в няньках у академика Панкратовой, а там была еще прислуга. Платили ей много денег и отдельно «на фрукты». А мы сами тогда покупали и ели коровьи головы, на мясо денег не было. Но это было потом, а пока жили таким котлом: семь человек в трех комнатах. Наши дети: Леня (мы его звали Ленька) и Оля (звали мы ее Олька), и до сих пор я зову их Ленька и Олька. Оба были веселые и здоровые, всегда занятые своими делами, нам доставляли мало забот, не болели ни скарлатиной, ни дифтерией, ни коклюшем.

Один раз Леня очень болел, у него распухла шея, огромная опухоль, твердая как камень – Людовикова ангина [74] Правильно: ангина Людвига – гнилостно-некротическое воспаление дна ротовой полости с поражением смежной подбородочной и подъязычной областей. . Леня-отец проявил бешеную энергию, чтобы добиться известного по этим делам профессора Арендта – внука врача, который лечил Пушкина [75] Имеется в виду Н. Ф. Арендт. . Пришел очень молчаливый, с очень тонким лицом человек, сел у окна и стал ждать своего ассистента. Пришел молодой человек, сказал мне тихо, что они не гарантируют благополучного исхода и что «все может быть». Посмотрел на меня и сказал: «Не ломайтесь», вывел меня из комнаты, отца оставил. Потом Леня-отец мне рассказал, что под общим наркозом разрезали кожу на шее и пальцами стали отслаивать, вырывать и выбрасывать это дикое мясо. Перевязали Леньке голову, разбудили его, и он громким голосом сказал: «Спасибо, доктор, в цирке было очень интересно».

Ленька был спокойный, разумный, способный, рассудительный мальчик. В школе среди ребят был вечным арбитром, к нему ходили разбирать недоразумения. Он был в отношении Ольки настоящий рыцарь, защищал, уступал, был старшим. Олька совсем другая – маленькая, крепенькая, с золотистыми завитушками, большими серыми глазами, веселая, остроумная, жаждущая деятельности. Уроки она готовила сразу после школы, быстро и убегала во двор. Дом был населен учеными, хулиганов не было, и мы были за них спокойны. Собак тогда не было, самим бы быть сытыми. Сейчас в этот двор детей не пускают, полно гуляющих собак, и он загажен. Однажды я пошла искать Леньку во дворе, увидела его на заднем дворе, он мчался, согнувшись с палкой наперевес, по крышам сараев. У меня замерло сердце – сараи были старые. Но что поделаешь, не могла же я ему сказать: гуляй под ручку с Олей во дворе. Олька зимой приходила с ног до головы в снегу облепленная. Она вваливалась в дом вся радость, сияние, свет. Недаром впоследствии из лагеря Леня писал «наша светлая дочка». Нянька выскакивала с ней на улицу, очищала ее веником, затем ее шубка, валенки, штаны сушились дома на батарее. Ленька сразу попал в очень плохую школу, где было невероятное хулиганство, и отцу стоило больших хлопот и усилий перевести его в показательную школу, где директриса была Мартынова, заслуженная учительница, очень выдержанная. Впоследствии, когда нас арестовали, она говорила детям: «Не общайтесь с Гинцбургами, это дети врага народа». Но это было потом, а пока что Ленечка учился на пятерки.