Вера Флоренская - Моя жизнь

Леня был хорошим ходоком. Ему ничего не стоило пешком сходить из Гаспры в Ялту и обратно. Я не могла столько ходить, хотя всеми силами за ним тянулась. Поэтому он часто вставал чуть свет и до завтрака где-то ходил по горам. А потом со мной снова. Я могла сидеть и смотреть на море. Черное море меня завораживало. Леня хорошо плавал, а я по-лягушачьи около берега. Там же мы встретили Ирину Гогуа. Очень красивая женщина. Была с какой-то дуэньей. Умная женщина, она сказала о нас: «Когда вы появляетесь в обществе, на вас сразу же обращают внимание (на меня) и даже удивляются, что у вас такой муж, а потом, познакомившись ближе, все очаровываются им и забывают о вас». Это была сущая истина. Леня всегда всех очаровывал, а я оказывалась принудительным аксессуаром. Я всегда чувствовала превосходство Лени и охотно подчинялась этому. Не в житейских делах – здесь он был до комизма беспомощен. Тут уже мне приходилось командовать, хотя я всю жизнь мечтала иметь над собой командира.

Зимой несколько раз мы были в Узком. Сейчас это санаторий для академиков, а тогда академиков было мало (по-моему, и совсем закона о них не было). Там отдыхали ученые, писатели. Мы встречались там с Уткиным, с Завадским. Завадский очень сановито держался. Все тихонечко посмеивались. Один раз он пошел нас с Леней провожать на прогулке, но контакта не получилось. Он рассказывал о системе Станиславского. С ним была молодая высокая ужасно накрашенная женщина, которую все считали его женой. Он приучал ее к актерскому ремеслу. Заставил читать «Графа Нулина». Все тихонько посмеивались, но аплодировали. С Уткиным у меня вышло что-то неприятное. У нас была своя компания: Яков, Фридлянд (историк Франции), нам было хорошо. Об Узком следовало бы какому-нибудь писателю написать поэму. Там были свои обычаи. Выход в столовый зал официанток с блюдами на плечах в кружевных наколках был настоящий кордебалет. Когда было что-нибудь очень вкусное, поваров вызывали аплодисментами. Сестра по питанию, все звали ее по имени и отчеству, была всеобщей любимицей (старая). Какой-то скульптор вылепил ее бюст с поварешкой в руке. Он стоял в зале на почетном месте.

Были мы один раз в Болшеве. Там тоже прекрасный дом отдыха ЦКУБУ. Там была жена известного академика, очень молодая женщина. Он был ее старше, но еще достаточно молодой. Эта дама прекрасно пела, а Леня – изумительный аккомпаниатор. И вот она начала петь с утра и до ночи. Я сначала слушала с удовольствием, а потом поняла, что мне тут делать нечего. Чувствовала я себя прескверно и не знала, на что решиться. Я видела по тому, каким вниманием меня окружили, что все уже заметили. Дамы попробовали угомонить Леню, но он сделал недоуменное лицо. Да, может быть, он на самом деле думал, вернее, ничего не думал об этом. Прошло недели две. Дамы не выдержали. Мне они ничего не говорили, но я узнала потом. Видимо, позвонили или написали академику. Однажды вечером он приезжает на машине взбешенный, дает своей жене какие-то минуты на сборы, хватает ее за руку и тащит в переднюю, не дав ни с кем проститься. Я выхожу в переднюю, вижу, мой Леня стоит растерянный. Мне показалось, что любезное прощание с дамой разрядило обстановку, судя по тому, как академик рассматривал меня. Я Лене не сказала по этому всему делу ни слова. А он, по-видимому, думал, что я должна с ним переживать то же, что и он. Вообще, он влюбился безоглядно и красиво, и она тоже. Они, видимо, и двух слов не сказали друг другу – всё пели. Увлечение это прошло быстро, как только мы снова окунулись в московскую жизнь.

Так мы жили, а обстановка накалялась все сильнее. Леня простодушно во все верил и выступал открыто, и постоянно попадал в неудобное, с точки зрения товарищей, положение. Пашуканис понимал, что Леня неисправим, и решил его убрать, отправить за границу. Научных командировок тогда не было, и Пашуканис договорился с Внешторгом, что Леня поедет в Милан юрисконсультом. Приходит Леня домой и говорит об этом предложении. Я сказала, что если ехать, то только в Париж. Переделали на Париж. Вообще все делалось, как будто Леню посылают для научной работы, хотя иностранным правом он никогда совсем не занимался. Леня же все принял за чистую монету. Это я теперь понимаю, почему так поступил Пашуканис.

Начали собираться в дорогу. Леня окончательно перестал бывать дома. Кончал редактировать «Курс хозяйственного права» [78] Курс советского хозяйственного права / Под ред. Л. Гинцбурга и Е. Пашуканиса; Ком. акад. Ин-т сов. строительства и права. Секция хоз. права. М.: Совет. законодательство, 1935. Т. 1. . Всю свою одежду я отдала своей тете Пане (Прасковье Яковлевне). Одну комнату сдали. Остались родители и Дуняша. Чтобы оплачивать квартиру и Дуняше зарплату, была сдана комната. Лене устроили пышные проводы. Я не пошла. За мной посылали Патушинского, я сказала, что нечего делать из Лени «вожденка». Пришлось пойти. Как умеют говорить люди пышные слова! На вокзале нас тоже много людей провожало, кроме работы. Леня пришел за 6 минут до отхода поезда, запыхавшийся. Я уже собиралась выйти обратно из вагона. Сказал, что сдал рукопись. Еле успел получить документы. Еще были теплые слова, и мы тронулись. На пограничной станции мы пересели в польский вагон. В купе было нас четверо и три польских офицера. Тогда были маневры около нашей границы. Все три офицера взяли в руки книжки с портретом Гитлера «Майн кампф» и подняли их на уровень глаз так, что портрет был перед нашими глазами. У Леньки маленького глаза округлились. Он уже знал, что такое Гитлер. Дети сидели спокойно. Офицеры же нас изучали – это были молодые люди. Когда вечером я хотела поднять верхнюю полку, чтобы уложить детей, один из них подскочил мне помогать.

Польша нас поразила своей нищетой. За окном мелькали деревни, крытые соломой. На станциях киоски с иконками, крестиками, шариками, журналами – все яркое и красочное. Попали в другой мир. Детям проводник не разрешил спать на верхней полке. Пришлось полку опустить, детей кое-как уложить на нижней полке, а самим тут же примоститься. С грехом пополам доехали до немецкой границы. За окнами поплыли аккуратные, крытые черепицей разлинованные деревни – сытость и достаток были во всем.

Доехали до Аахена, границы с Бельгией. Приходит бельгийская полиция – высаживайтесь, у вас нет бельгийской визы для проезда во Францию. Девушка во Внешторге забыла. Пришлось быстро будить детей. Ребята, перепуганные, быстро без капризов выполняли все наши просьбы. Помню, как крошка Олечка схватила большой узел и помчалась с ним по перрону. Мы вышли из вагона. Темень, слабый фонарь на перроне. Что делать? Леня от волнения стал взад-вперед бегать по перрону. Я с ребятами и с вещами стояла под фонарем. Ко мне подошел человек в форме железнодорожника и сказал: «Идите в вокзал, там дети могут уснуть». И показал, как идти туда. Потащились мы со своими бебехами на вокзал. Вошли – полутемный зал, за столиками сидят люди, но не дремлют. Чувствуется, как все напряжены. При каждом стуке вздрагивают и озираются. Видно, тоже надо попасть за границу. Мы уложили детей на чемоданы, и они тут же заснули. Все казалось враждебным. Утром Леня пошел на поиски пристанища. На вокзальной площади была маленькая гостиница. Она пустовала, так как движение через границу стало слабым. Жильцов не было. Нас с опаской впустили по задней лестнице. Леня ушел на почту, чтобы связаться с Парижем, а мы остались в номере. Окна выходили на площадь. В конце ее возвышался прекрасный огромный знаменитый Аахенский собор. Ребята весь день висели в окне на улицу. Мы боялись выйти. Смотрели, как машины с мылом мыли площадь (плиты на площади), как идут монахи в длинных коричневых рясах, подпоясанных веревками, с молитвенниками в руках и тонзурами на затылках. Это было 25 декабря – день Рождества или 24‐е – сочельник. Пришел Леня и рассказал с восторгом, как работает тот чиновник на почте, к которому он обратился. Он был дежурный, был праздник – он был один на почте. Леня не знал немецкого, а дежурный знал немного французских слов. Каким-то образом он понял суть дела, дозвонился до торгпредства, там только дежурный, который сказал, что торгпреда, наверно, нет в Париже. Дозвонились в полпредство. Там дежурный сказал, что сейчас рождественские каникулы и получить бельгийскую визу в ближайшие дни нельзя. Леня сказал, что у нас нет ни копейки, так как в Москве экономят валюту, дали самый минимум без всякого резерва. Обещали выслать после праздников, так как никого на работе нет – Рождество. Все это кое-как мы объяснили хозяевам. Они с кислой миной согласились – все-таки с детками и с вещами, не похожи на жуликов. Чтобы доставить нам удовольствие, среди закусок подали русские сардины – они нам дома надоели; помню, как нам было смешно. Детям поднесли рождественские пряники.