Вера Флоренская - Моя жизнь

Была библиотека, которая досталась мне в очень запущенном виде. Читателей было мало, книги были старые и в таком беспорядке (две большие комнаты в стеллажах), что понять, что там есть, невозможно. Я взялась наводить порядок. Обнаружила две полки сочинений Троцкого. Я их вытащила. Получилась большая куча. Что мне делать? Хотя у всех работников в Москве отобрали партийные билеты и велели говорить, что все беспартийные, парторганизация существовала. Секретарем был Фрадкин, чем занимался – непонятно, но производил впечатление интеллигентного человека. Я сказала Лене. Он пошел к Фрадкину. Фрадкин с председателем местного комитета прибежали ко мне. Их ужас и растерянность описать трудно. Вечером, когда никого не было, они сами таскали книги в какую-то темную кладовую и забыли закрыть ее на замок. У меня взяли, и все. Потом меня же Фрадкин ругал, что я не заперла кладовую. Ночью жгли где-то в топке эти книги. С меня взяли слово о молчании. Вот она, идеологическая борьба – как я в ней участвовала!

Леня вел гораздо более интересную жизнь. Договоры с иностранными фирмами по всем отраслям промышленности и культурной жизни оформлял Леня. Но выступать в судах он не мог и нанимал от имени торгпредства адвокатов, конечно, самых видных, невзирая на их политические убеждения. Причем это все сопровождалось – как заключение договоров, так и наем адвокатов – ужинами, обедами. На это были особые фонды. Леня лично при этом знакомился с разными интеллигентными людьми. Ему иногда приходило в голову поиграть на пианино, которые всегда были в тех отдельных кабинетах роскошных ресторанов. Его прекрасное исполнение приводило в удивление этих фабрикантов, инженеров, с которыми они имели дело (как это: дикарь из дикой России, и вдруг Шопен). Отношение сразу менялось, находились разговоры о литературе и т. д. Разговоры по существу вели наши специалисты за столом, а потом Леня это превращал в юридические документы. Ему приходилось ездить в Антверпен, в Берлин. В Аахене железнодорожники, видимо те, которые за нас переживали, спрашивали, как поживает его жена. Из командировок он всегда привозил детям что-нибудь очень удачное, к моему удивлению. Он работал много и изрядно утомлялся, поэтому я его уговорила взять отпуск. Он поехал самым дешевым образом: на велосипеде (кое-где садился на поезд) на Лазурный берег. Там он остановился в каком-то баснословно дешевом учительском санатории, который пустовал, так как не было сезона. С утра он уезжал на велосипеде, очень много видел, был потрясен красотой природы и моря. Когда приехал, сказал, что больше один никогда без меня никуда не поедет, потому что от такой красоты горько, что нельзя поделиться со мной. И потом за всю жизнь его невозможно было отправить никуда отдыхать (исключая те ужасные годы). Вместе мы выезжали из Парижа два раза. Первый раз в Лондон с экскурсией. Есть такая организация Кука [81] Имеется в виду туристическая компания «Thomas Cook & Son», основанная в 1847 г. (у нас говорили, что мы Куклины дети), которая организует туристские путешествия. Надо было заплатить деньги, и больше забот не знали. Нас возили, кормили, нам рассказывали. В Париж мы были влюблены безоговорочно, его радостное жизнелюбие, открытость и красота – все очаровывало. Лондон покорил нас своей величавой строгостью, торжественной недоступностью и древностью культуры. Этой древностью духовной культуры и традициями пропитаны были оба города. Мы любовались всем, восторгались прекрасным, мы чувствовали в себе часть этой культуры, но все это было создано чужими руками. Все путешествие помнится, будто это было вчера. И хочется рассказать о дворцах и о Тауэре, и о бриллиантах в ней, и о камне, на котором отрубали голову Анне Болейн, и о том, как в парке тренер обучал принцессу Елизавету (теперешнюю королеву) верховой езде, и о многом другом. Об этом всем написано много хороших книг. Поэтому конкуренткой не буду.

Перед тем как поехать в Лондон, мы прикопили денег, чтобы там купить немного одежды и дешевле, и качественнее, чем в Париже. Нам дали день для покупок, и мы пошли искать Лене костюм, пальто и т. д. В одном очень солидном магазине начали мерить пиджак. Свой Леня оставил на столе, и нас повели в соседнюю примерочную. Я по московской привычке хотела взять Ленин пиджак с собой, но Леня остановил меня «грозным» взглядом (эх ты, провинциалка). Когда мы вернулись из примерочной, пиджак лежал на столе, но бумажника в нем не было. Огорчению нашему не было предела. Пошли к самому высокому администратору. Он сказал: «Мы не можем оплатить ваших убытков, так как это может послужить прецедентом». А прецедент в Англии – большая сила. Так мы обратную дорогу ехали без копейки денег в большом огорчении. Но огорчение забылось, а радость от поездки осталась. Забыла написать, какое впечатление было от посещения задних помещений магазина. Магазин роскошный: витрины – блеск, чистота, сзади – пыльные захламленные помещения, обставленные бог знает как. Оказывается, это должно означать, что фирма старая, а не какая-нибудь выскочка, которая хочет обольстить внешним видом. Вообще нас удивило, что на работу клерки бегут в котелках, в старых пиджачках. Словом, людей не по одежде встречают. Много было курьезов. Легкие обеды мало устраивали наших туристов. Они требовали много хлеба, к великому изумлению англичан-официантов. Стол был очень приятный: много овощей, и нам все нравилось. Что меня навеки сразило, так это сэндвич, который нам подали на пароме при переезде через Ламанш. Представьте себе хлеб белый квадратный без корки, размерами с большую тарелку. От него отрезается пластик хлеба, толщиной с наш блин, причем хлеб не рассыпается. Этот пластик мажется неострой горчицей, потом кладется какая-то душистая травка, потом накладывается такой же большой, как хлеб, только потолще, пластик ветчины, постной, нежирной, и закрывается снова в обратном порядке травкой, горчицей и хлебом. Такой блин занимает всю тарелку, едят вилкой и ножом. До сих пор при воспоминании слюнки текут.

Добрались до Парижа хоть и опечаленные, но довольные. Ребята перенесли спокойно разлуку – с ними оставалась наша учительница, мадам Ботнэ. Второй раз мы ездили с Леней в Швейцарию. У Лени были какие-то дела с какой-то фирмой, а я за компанию. Дипломатических отношений у нас со Швейцарией не было, ехать пришлось по каким-то липовым документам, а я и совсем без документов, кроме паспорта. На границе никто к нам не подошел. Ночевали в Цюрихе, Женеве, Шамониксе [82] Правильно: Шамони (хотя пишется Chamonix) – французский горнолыжный курорт. , и нигде не спросили никаких документов. Плавали по Женевскому озеру, видели лебедей, были в Шильонском замке. Переночевав под перинами в Шамониксе, утром пошли смотреть Монблан. Мы были на соседней горе – через узкое глубокое ущелье Монблан. Картина настолько величественно прекрасная, что можно было поверить в Бога. Мы стояли околдованные, молча среди этой торжественной тишины. Вдруг с Монблана сорвался обвал. Это было сверхъестественно прекрасно и ужасно. Казалось, что все будет засыпано снегом и ничто не воскреснет. Но все улеглось довольно быстро. Женевское озеро казалось игрушечным. Шильонский замок, который был раньше оплотом силы каких-то князей [83] Шильонский замок принадлежал графам Савойским. , – кругом было несколько княжеств, которые воевали между собой, – казался маленьким и сказочным. Путешествие это было потрясающе прекрасным. Но меня Бог наказал за то, что я уехала от детей и оставила их на чужих людей. Когда мы вошли в квартиру, с кроватки еле поднялась на ножки наша доченька. Вместо веселой здоровой девочки передо мной стояло существо, с ног до головы (и личико тоже) покрытое струпьями, из которых сочился гной. Вспоминаю и плачу. Леня проявил большую энергию: выяснилось, что это стригущий лишай, попросту парша. Лечат в Париже только в одном городском госпитале. Для лечения нужен какой-то аппарат, который давно находится на ремонте в какой-то мастерской. Госпиталь очень бедный, заплатить много не может, и мастерская канителит. Когда же стало известно, что больна советская девочка, на другой же день аппарат был на месте. В госпитале было полно ребятишек, главным образом негритят из Алжира и детей очень бедных родителей, больных этой болезнью. Переодели Оленьку в грубое госпитальное платье, повязали голову платком и оставили нашу дочку. Для нас это было ужасным потрясением. Посещения были два раза в неделю. Ездить надо было очень далеко. Мы ездили – один раз я, другой раз Леня. Когда я приходила, она забиралась ко мне на колени, прижималась ко мне и так сидела все время молча. Я ей что-то рассказывала, пыталась развлечь, а она смотрела на стенные часы и говорила: «Осталось 20 минут», «Осталось две минуты», и глазенки наливались ужасом. Отношение к ней было хорошее, там были две настоящие сестры милосердия. Одной из них пришлось выдергать Оле на голове все волосы, каждый волос отдельно с корешком. Мы боялись, что она останется лысая на всю жизнь. Узнав, что в госпитале находится русская девочка, священник пришел ее навестить и благословить. Олька перепугалась, он был в рясе. Об этом нам рассказала сестра. Леня попросил ее, чтобы тот больше не беспокоился, но он пытался еще два раза прийти. Но его уже не пустили к Оле. Для нас Олькина болезнь была тяжелым испытанием. Эта болезнь случилась за несколько месяцев до отъезда.