Вера Флоренская - Моя жизнь

Лувр – там мы были много раз. Огромное мрачное прекрасное здание, входишь как в храм. Уходишь из него всегда потрясенный величием духа человеческого. В душу вошли навсегда Мона Лиза, Самофракийская Победа и Венера Милосская. Были в музее Родена, видели там потрясающие его вещи – «Мыслителя» только помню, а других названий не запомнила. Одна не очень большая группа высотой около одного метра. Прекрасный мужчина, красивый, сильный, большой, но уже изможденный, старается своим пиджаком прикрыть такую же большую, сильную, но уже изможденную женщину, дождь, ветер. Столько безнадежности, отчаяния и благородства в этих фигурах, что смотреть было больно. Много там прекрасных вещей. Например, большая человеческая рука, на ладони которой лежат голые мужчина и женщина. И чувствуется, что это сжимается, а они не замечают, а их скоро удушит. Этот музей, как и Лувр, содержался плохо. Были оба запущенными. Причина – нет денег у муниципалитета. Мы ходили, по-моему, на все выставки, какие были. Помню, какая-то выставка, на которую были привезены картины из Италии, Англии. На Монмартре видели художников совсем не прославленных, которые выставили свои картины на улице, которые рисовали портреты прохожих. Рисовали на асфальте, все это за гроши. Вид их и одежды говорили о глубокой нужде. Все разные Парижи.

В Париже готовилась всеобщая забастовка, шли рабочие собрания. Нам было строго-настрого запрещено посещать такие собрания. Но мы тайком пошли на одно собрание в огромном зале Мютюалитэ, созванное компартией Франции. Зал амфитеатром. Мы сели повыше, чтобы нас не заметили. Я не особенно слушала речи, а рассматривала собравшихся. Было много женщин, очень скромно, даже бедно одетых, бледных. Мужчины тоже выглядели не лучше. На лицах глубокая сосредоточенность и заинтересованность речами, после какого-то выступления вдруг все встали и запели «Интернационал». Это было собрание, на котором не каждый сидит и слушает, а когда все вместе одной душой думают. Во время то ли перерыва, то ли просто заминки в собрании к нам начали поворачиваться люди, очень доброжелательно посматривать, переговариваться. Говорок пошел все ниже, все больше людей стало на нас смотреть. Мы поскорей ушли. Это было тоже незабываемое впечатление. Помню Париж во время забастовки, сразу опустевший, еще более грязный, увядший. Мы ходили на работу пешком. Вечером сидели дома, кажется, даже не было электричества. Помню ощущение тревоги и замешательства. Мы и не участники, а сочувствующие забастовке.

Хочется описать еще несколько впечатлений, о которых в нужном месте я забыла написать.

Был при торгпредстве «генерал». Это был высокий, красивый, с военной выправкой человек, уже седой. У него была какая-то синекура в торгпредстве. Его жена [93] Имеется в виду вторая жена (с 1918 г.) А. А. Игнатьева – балерина Н. В. Труханова. тоже занималась какими-то переводами в торгпредстве. Его звали «генерал», почему-то всегда со снисходительной улыбкой, хотя человек он был в высшей степени достойный. Фамилия его, кажется, была Игнатьев. Он был во Франции еще при царском правительстве, был послом от России. Когда началась революция, все посольство разбежалось. Остался он один. Русские требовали, чтобы деньги России были розданы белогвардейским организациям. Он отказался, поставив себя во Франции в изолированное положение, но сохранив деньги (говорили, большие) и имущество посольства, аккуратно выписывая себе зарплату. Потом все по документам отдал советской власти. Французы сделали на эту тему кинокартину. Потом он уехал в СССР, был в почете. Написал книгу «50 лет в строю» [94] См.: Игнатьев А. А. Пятьдесят лет в строю: В 2 кн. М.: Гослитиздат, 1941. Впоследствии книга многократно переиздавалась. . Помню, пошел он меня провожать из торгпредства домой. Мы пошли в метро. Я направилась в вагон «1‐й класс», совершенно пустой, с мягкими сиденьями. Он меня не пустил, и мы поехали в обычном – полном людей, душном вагоне. Он сказал: «Вытряхайте из себя эту русскую привычку неуважительного отношения к деньгам и тратить их попусту (это было несколько сантимов) – вы их заработали».

О самоваре. Когда мы летом жили в Медоне, мы однажды пошли гулять по тихим улочкам Медона. В одном месте нас что-то остановило. Большое владение. Обнесенное забором, ни деревца, ни кустарника, ни одной клумбы – все покрыто сорняками. Даже тропинок нет, только одна, слабая, к крыльцу дома. Дом большой с мезонином, краска на нем выцвела, ставни немного покосились. Веранда плотно закрыта, в больших тусклых окнах болтаются выцветшие дырявые занавески. Один карниз упал с одного крючка, и занавеска висит криво. И вдруг видно в одном открытом окне на столе самовар – прекрасный серебряный сияющий. Видно, семейная реликвия, память о Родине. Мы тут же сочинили историю, что богатые эмигранты из России купили себе дом, чтобы жить как у себя в имении. Деньги кончились. Жена умерла, и вот кто-то в этом доме доживает свой безрадостный век. Мы долго стояли и смотрели, пораженные видом этого безнадежного одиночества.

Сезанн. Много мы видели картин великих художников. Хотелось бы все передать так, как мы перечувствовали это великое множество прекрасного. Но, во-первых, нет таланта для этого и цель моя не в этом. Но вот об одной картине почему-то хочется рассказать, хотя в ней прекрасно разве что мастерство художника. Как известно, Сезанн не ладил со своей женой – она хотела, чтобы он зарабатывал что-нибудь и для этого где-то работал, а он сидел на втором этаже своего дома и рисовал картины, которые никто не покупал. Она озлобленная сидела внизу в кухне, еле сводя концы с концами, а он рисовал. Дело дошло до того, что однажды она все его картины выбросила в окно со второго этажа. Сезанн так написал ее портрет. Комната, заваленная книгами, письменный стол тоже с книгами и рукописями, рядом кресло. На кресле, на его кончике, непривычно сидит женщина: волосы прямые завязаны в узелок. Женщина полная, в кухонном фартуке, на животе тяжелые руки лежат на коленях. Лицо хмурое, исподлобья глядят маленькие глазки. Художник писал без любви, без жалости к жене. Трудно представить себе более несовместимое, чем обстановка и эта женщина в ней. Настолько чуждое, что трудно понять, как она сюда попала. Он отомстил ей.

Жили мы вчетвером очень дружно и как-то не нуждались в другом обществе, жили легко, без оглядки. Жили светло, ничто не омрачало нашего счастья (кроме Олечкиной болезни в последний год нашей жизни). У Лени хватало времени для нас, для детей. Леня давал сыну сколько-то франков. Ленька самостоятельно ехал на марочный базар, покупал там марки. Потом они втроем садились разбирать марки, наклеивать их в альбом. Леня затевал разные прогулки с детьми. Всегда приносил разные вкусные вещи. Однажды он принес плетенку с раками. Плетенка была довольно глубокая. Мы все сели за стол и в хорошем настроении, веселые стали есть раков. Ленька-сын с азартом размахивал руками, рассказывал какую-то захватывающую историю, мы слушали с упоением и ели раков. Они были переложены бумагой: ряд раков, ряд бумаги. Мы съели первый ряд, второй. Когда подняли очередную бумагу – там дальше оказались стружки – половина корзинки. Леньке достался один рак, которого он взял сразу и еще не начинал есть – все рассказывал. Помню его разочарованную огорченную мордочку. Мы же почувствовали себя последними прохвостами. До сих пор у меня не изгладилось чувство вины перед Ленькой. Это, может быть, смешно, но это так.