Вера Флоренская - Моя жизнь

Первые впечатления. Пошла утром в магазин за хлебом; прошу белого хлеба, дают какой-то серый. Я говорю: «Я прошу белого». – «А что, не видишь, чего тебе дали?» Я говорю: «Сколько платить?» – «Видали такую, не знает, почем хлеб!» Еле унесла ноги. Вообще со мной было странное, я занавесила окна – боялась смотреть на улицу, боялась оставаться дома без Лени. Он еще не работал и ходил по всяким делам по учреждениям. Я ходила с ним и ждала его во дворах, в скверах. До часа ночи мы не спали и слушали, не остановится ли автомобиль около нашего дома. Половина дома (это был кооператив научных работников) была арестована. Дом правительства у Каменного моста был очищен чуть не полностью. Пошли мы к одному нашему знакомому по Парижу – Урманову. Он был какой-то внешторговый чиновник, очень симпатичный человек, женатый на немецкой коммунистке Марлен. Они тоже только что приехали из Франции. Марлен в Париже нас обучала писать на пишущей машинке, а он, кажется, занимался экспортом леса. По приезде они получили роскошную трехкомнатную квартиру. Чистота у них была немецкая. В трех комнатах у них стояло несколько вещей (мебель, привезенная из Парижа). Было пустынно. На кровати лежал запеленатый грудной ребеночек. У них было настроение ужасное. Марлен с отчаянием, ломая руки, говорила: «Зачем я за ним поехала сюда?» Он бегал по комнате растерянный с ощущением своей беззащитности. «Леонид, что будет?» Потом они оба исчезли совсем.

Ребята пошли в ту же школу, из которой уехали. Быстро освоились. Дуняша была тут же. Дедушка и бабушка тоже были тут же, в этой же квартире. Рядом на Остоженке дедушка Флоренский, дедушка Гусев и тетя Паня. Словом, внешне все было хорошо. Мы соскучились по театрам. Начали ходить в театры. Я предполагала зиму потратить на устройство жизни в Москве, лето провести на даче и только осенью пойти на работу. Леня сразу завертелся в своих делах. Он должен был пройти партийную «чистку». Очень волновался по этому поводу. «Чистку» он прошел очень хорошо. И мы как-то начали успокаиваться. Мы не знали, что в это время в Саратове был арестован и сослан в лагеря Загвязинский за «связь с Гинцбургом». Видимо, Гинцбург уже был на мушке, но даже фикции никакой не было, не было бумажки «сигнала», попросту доноса. Леню сразу же назначили в Институт красной профессуры зав. кафедрой гражданского права, в Плехановку тоже, в Академии наук в Институт права тоже. Вышинский, помню, прислал за ним машину. Предложил быть его заместителем по гражданским делам. Крыленко пригласил в Наркомюст тоже заместителем. Словом, появилась звезда на юридическом фронте. В институте же проходили всякие собрания юристов, где кто-то каялся в своих ошибках, кого-то клеймили, кого-то исключали из партии. Кто хотел выжить, тот должен был громить кого-нибудь якобы с самых партийных позиций, якобы желая добра тому, кого громит. Но вот чтобы решать, что является партийной позицией «вождя», уже не было ни Пашуканиса, ни Стучки. Они уже были «врагами народа». Однажды я пошла с Леней на какое-то собрание в Институте права Академии наук. Было Ленино выступление. Все, видимо, ждали разгромных слов о Пашуканисе. Был спокойный доклад, в котором о Пашуканисе было сказано с уважением. Он говорил так уверенно и спокойно, что все, видимо, поняли так: значит, у него за спиной есть кто-то, что это будущий «вождь». Один Алексей Павлов (кстати, это был наш знакомый, который у нас бывал дома, Якова приятель, был женат на какой-то цыганочке, довольно неуравновешенный, потом был послом в разных европейских государствах) выступил против некоторых положений Лени и назвал его «холуем Пашуканиса». Все это приняли как обычную в те времена ругань, а Леня с непривычки обиделся. Когда мы пошли в метро, за Леней шла куча людей, сопровождали его – нашелся хозяин. В метро ко мне подошел Лешка Павлов и протянул руку. Я помедлила, но подумала, что мне в эти дела совать нос не стоит, руку подала, но отвернулась к общей знакомой. Лешка, так его тогда звали за глаза, подошел к Лене: «Ну, Леонид? Перемелется, мука будет» – и протягивает ему руку при всем честном народе. Леня отвернулся и не подал ему руки. Тут прозвенел колокол его судьбы, только мы его не слышали. Павлов послал донос, видимо, тот «документ», которого не хватало в органах для ареста Лени. Неважно, что там было написано, лишь бы было. А написано там было, что Леня привлекает к работе буржуазную профессуру, а это идеологическое вредительство. Это Леня мне рассказывал много лет спустя, тогда мы этого не знали, хотя и тревожно было жить.

Чтобы устроиться заново в Москве, у нас было много хлопот. Я ходила в школу, чтобы устроить ребят. Помню, по какому-то поводу я пришла с ними в школу. Моя дочь со своими золотыми кудряшками помчалась по лестнице вверх, размахивая своим портфельчиком, а вокруг снизу и сверху вслед ей неслись ребячьи голоса: «Оля, Оля!» Когда она шла домой, ее всегда сопровождала компания мальчишек, она вертелась во все стороны, и они болтали без конца. Радость так и брызгала из них. Ленька же, всегда задумчивый и спокойный, шел домой чаще один. Мы с Леней договорились о покупке рояля, и мы с Эстер (женой Бориса Яковлевича) пошли в магазин, где увидели диван, который мне очень понравился. Но денег я не взяла, и Эстер сказала, что у нее есть с собой деньги. Я купила этот диван. Поспали мы на нем несколько дней. Потом Леню взяли, и деньги я за диван Эстер не смогла отдать. Но когда и меня забрали, а диван оставили детям, то Эстер его забрала себе, так что я в долгу не осталась. Бабушка об этом написала мне в ссылку. Сундук с французскими вещами на лето, пока будем на даче, оставили на Остоженке у дедушки Флоренского. Я его так и не собралась взять к себе на Зубовский. Эти вещи единственные потом, много лет спустя, вернулись к нам нетронутыми. Вообще, о вещах вспоминать не хочется, но на этом видно, какие разные были люди.

Летом поехали на дачу. Жили хорошо. Каждое воскресенье приезжали дедушка Флоренский, Юрий и еще много всякого народа. Дачей управлял дедушка Гусев, который с тетей Паней жил внизу в маленькой комнате. Он ходил на собрания кооператива, строил забор, сажал растения. Еще сейчас растут две яблони его посадки. Ходили за грибами. Мы очень мало помогали дедушке по даче. Ленины привычки «столбиста» (от «Красноярских столбов») сохранились на всю жизнь: как можно дальше ходить гулять. Обычно он это делал с ребятами. Мне очень много ходить не давало сердце. Мы с Леней, детьми и Дуняшей спали вверху. Внизу в большой комнате – Борис Яковлевич с Эстер и Анечкой, но чаще всего Настенька, их домработница, с Аней. Их маленькая дочка Наташенька и родилась, и умерла без нас. Эстер очень убивалась. Однажды поздно ночью, видно, уже в августе (темнота, сырость) все мы спали. Вдруг стук в нижнюю дверь, где жили Гусевы. Мы с Леней выскочили на балкон над головами пришедших. Несколько человек вооруженных. Голоса у них были человеческие, даже немного испуганные. Спросили кого-то. Мы сказали, что не знаем, они ушли за своей очередной жертвой. Днем мне тетя Паня сказала: «Я думала, что за Леонидом Яковлевичем пришли». Значит, и они тоже тревожились. Как-то мы пошли пройтись в лесок, вышли из ворот, и я увидела человека, который лежал на земле лицом к нашей даче. У него на лице были какие-то болячки. Потом с этим человеком мне еще несколько раз пришлось встретиться. Это был шпик к нам приставленный (много денег у государства?). Мы были с Леней взволнованы. Вообще-то мы не говорили об этих тревогах, тут я не выдержала и сказала: «Если с тобой стрясется тот ужас, о котором мы думаем, и ты попадешь в среду людей совсем других, с которыми ты никогда не встречался, помни, что это тоже люди». Он сказал: «Я понимаю, что ты хочешь сказать, я постараюсь». Этим летом меня просил, просто умолял Яков Львович (отец Лени) взять к себе на лето двух племянниц Лени: Нину и Иру, маленьких девочек-близнецов. Он не мог понять, почему я так категорически отказалась. Видно, они не чувствовали нашего положения. Прожили мы лето в страхе и тревоге, узнавая то об одном, то о другом, что их забрали.