Вера Флоренская - Моя жизнь

Так и жили. Друзья и знакомые из СССР не приезжали. Торгпредовские работники общались между собой, а мы были как-то в стороне и ничего не знали, что творилось в СССР. Думали, что раз читаем газеты, значит, мы информированы. Остальные были более осведомлены, как мне потом пришлось убедиться. А между тем к нам протягивались уже щупальца. Мы жили светло и радостно и вины за собой не чувствовали, не были ни в чем виноваты перед советской властью, преданы были ей и поэтому не чувствовали этих щупалец. Когда Леню позвал к себе торгпред и сказал, что Леня должен ехать в командировку в Москву, Леня несколько удивился, что повод был какой-то не совсем ясный, но уехал с уверенностью, что скоро вернется, а я спокойно осталась одна с детьми. Я почувствовала, что меня как-то сторонятся, но занята была своими делами, не придавала никакого значения. Однажды я вошла в комнату, в отдел киношников, и увидела, что лица как-то изменились. Потом все сделали обычный вид, только Хаскин сказал: «Взявшийся за перо от пера и погибнет». У меня что-то кольнуло на душе, но не очень. Потом ко мне зашел торгпред. Никого в приемной не было. И он как-то неловко мне говорит: «Вы знаете, что Пашуканис арестован, что почти весь институт арестован». Я сказала: «Доказывать, что ты не верблюд, трудно, но что поделаешь?» Для меня было ново его сообщение. Я до сих пор не могу понять, что он думал: что я испугалась и останусь во Франции? Не знаю. Только это был единственный человек, что как-то подумал о нас. Это был Двойлацкий.

Я забеспокоилась, но рассуждала так. Нас там не было более двух лет. Может быть, впали в какой-то «уклон». Поэтому всех забрали, но ведь Лени там не было, чего же за него беспокоиться? Скоро я получила письмо от Лени, что его оставляют в Москве, чтобы я собиралась домой, а в письме он еще написал: получишь расчет, купи себе черно-бурую лису. Письмо было с оказией, и, видно, много народа его прочитало, потому что Хаскин кому-то сказал, я случайно слышала: «Подумайте, пишет про лису». Я подумала: «Почему бы мне не носить лису, его же жена носит». Я быстро собралась, мне никто не помогал, это тоже было странно, но я не огорчалась. Получила деньги, купила не лису, а пальто детям и еще всякие полезные вещи. Упаковались. Билеты купило торгпредство, и какой-то молодой человек, не очень любезный, помог принести вещи в вагон и сказал, отдавая мне билеты (купе было четырехместное, нас было трое, на четвертом висела бумажка «занято!»): «У вас все купе, никто к вам не сядет». Я опять подумала: «Вот как о нас заботится торгпредство». В соседнем вагоне уезжал кто-то из советских. Там провожали с цветами, было почти все торгпредство. В сторону моего окна, у которого я стояла, ни один человек не повернулся. А ведь это все были люди, с которыми я больше двух лет встречалась, которые уважали Леню. Подбежала одна женщина, от которой я приняла в свое время библиотеку, протянула мне цветок и скорее убежала. На лице ее были решительность и ощущение совершенного подвига. Что никто больше не подошел, меня не удивило. Значит, кто-то более приятный и более интересный уезжает. А вот лицо этой женщины меня смутило, но дорожные заботы с ребятами опять меня успокоили.

Доехали до Берлина. Первая остановка. Без стука распахивается дверь купе. Входят трое, все в ремнях, с каменными лицами. Руки выбрасывают хором: «Хайль Гитлер». Я, сидя: «Здравствуйте!» – «Ваш паспорт». Даю свою красную «паспортину» [95] Аллюзия на «Стихи о советском паспорте» (1929) В. В. Маяковского, где речь идет про «краснокожую паспортину». . Смотрит, дает обратно. Дверь захлопывается. Дети сидят окаменевшие, с огромными глазами. Думаем, все кончено, радуемся. Дверь без стука расхлопывается. Входит гражданское лицо в довольно потрепанном пальто, без «хайль», без «здравствуйте». «Паспорт». Даю. «Вы с собой во Францию провозили девочку и мальчика?» – «Да». Паспорт забирает, дверь закрывается. Поезд двигается. Что же делать, ведь без паспорта человек не гражданин! Беспокоюсь. Однако поезд еще раз останавливается. Дверь расхлопывается, входит тот же субъект: «Вы везли туда девочку и мальчика, а обратно вывозите двух мальчиков!» Думаю: что ему надо? Какое ему дело, что и кого я вывожу и ввожу во Францию? Однако вспоминаю, что я знаю немецкий достаточно, чтобы его понять, и уже раздраженно говорю: «Дас ист айне мэдхен!» [96] Это девочка ( нем. ). Тогда он успокаивается и отдает мой паспорт. (Дело в том, что Оля была стрижена после болезни, и он подумал, что это мальчик.) Мы уже полноправные граждане. Поезд движется, на этот раз окончательно из Германии. На душе облегчение. Дальше Польша с ее павильонами, иконками, крестиками, книжечками религиозного содержания. Ложимся спать. Утром остановка в пограничной станции. Дети одеваются и выходят в коридор. Я прибираю купе и готовлю завтрак. Вдруг входит Оля, задумчивая, удивленная, и говорит: «Мама, посмотри туда, они все серые». Действительно, было серое хмурое утро, серый вокзал, серый перрон, много каких-то женщин в платках и телогрейках, мужчин в телогрейках. Все было серое, и, главное, угрюмые лица. Все-таки на душе потеплело: хотя и убогое, да свое. Почему нас не отправили сразу с Леней? Потом я поняла, какая это была «мудрая» тактика тех людей, которые трудились не покладая рук, очищая ряды партии от порядочных людей. Заферману велели рассчитаться и ехать домой с семьей, он был достаточно информирован и понял недоброе. Ему устроили пышные проводы, он на одном парижском вокзале сел, на другом вышел. Этого не случилось с нами. Устроили якобы командировку. Торгпреда превратили в конвоира. Леня потом говорил: «Я не мог понять, почему он все время чувствовал себя передо мной каким-то виноватым». Ничего не поделаешь – партийная дисциплина. Потом я поняла, почему меня отправляли отдельно. Билет мне не давали до вагона, словом, убедились, что я еду домой. Если бы они знали, что даже тогда, когда нам было бы известно, что с нами будет, мы бы все равно поехали домой, тем более чтобы оправдаться в возведенном на нас обвинении. Мы были еще наивны и верили в справедливость.

К Москве мы подъехали уже весело. Встали в дверях вагона, ребята впереди, я взяла на руки куклу Жаклину. Встречали нас много народа – все Флоренские и еще кто-то, не помню. В первый момент они подумали, что я привезла еще одного ребеночка, потом поняли и засмеялись моей шутке. Как только мы сошли с лесенки вагона, Леня, не дав мне ни с кем поздороваться как следует, потащил меня в сторону. Ребятами и вещами занимались остальные. Леня был до крайности встревожен: «Пашуканиса арестовали, весь институт почти целиком тоже». Мое присутствие его, как всегда, немного успокоило. Я говорила что-то вроде того, что мы же ни в чем не виноваты. Рассказы о том, как мы доехали, как-то отвлекли его от тревог. Приехали домой, распаковали вещи, раздали всем подарки. Начиналась тяжелая, тяжелейшая полоса нашей жизни.