Вера Флоренская - Моя жизнь

Переехали в город, дети пошли в школу. Я стала думать о работе. До часа ночи не спали, слушали, как останавливается машина у нашего дома. Стали ходить по театрам. Однажды, я помню, холодная осенняя ночь, сильный ветер гонит по Арбату бумаги, на улицах пусто, мы идем домой из театра Вахтангова, я говорю: «Кажется, поутихло, может быть, кампания кончилась». Он тяжело сказал: «Не знаю». Даже в театре нас держал страх. И весь советский народ был объят этим страхом. Даже деревня. У Шолохова есть рассказ, кажется, называется «Рыболовы» [97] В Собрании сочинений М. А. Шолохова нет рассказа под таким названием. . Там очень хорошо написано, как в деревне проходила эта «кампания» 1937 года.

В ночь на 17 сентября 1937 года мы легли поздно, уверенные, что день и ночь у нас впереди еще есть, так как до часу ночи никто не пришел (тогда все «операции» проводились ночью). Мы спокойно спали. Вдруг раздался звонок в дверь. Я пошла открывать. «Откройте, телеграмма». Я открыла замок, но не сняла цепочку. Тут же всунули ногу в сапоге. «Отпирайте». – «Пока я открою, уберите ногу». Убрали. Я открыла дверь. Пришли четыре человека: два солдата с винтовками, офицер и участковый. Офицер – молодой блондин, красивый, стройный, сонный, добрый. Выполнял свое дело быстро, умело. Ворошил бумаги, отбирал фотографии. Леню посадили на американское кресло, которое под ним все время поскрипывало. Кресло было вертящимся, и он на нем вертелся. Этот скрип остался в памяти на всю жизнь. Леня внешне был спокоен. Родители не выходили из своей комнаты. Дети спали. Офицер велел одному солдату провести обыск в детской. Там в шкафу стояли две пишущие машинки в футлярах. Солдат меня спросил: «Это что?» Я сказала, видимо, громко: «Машинки». Солдат затолкал их подальше и прикрыл чем-то. Управдом в это время старался спрятать какие-то вещи в кухне. Офицер позвонил по телефону. Через несколько минут приехала женщина. Лицо ее выражало желание доказать свою преданность. Офицер ей приказал снова обыскать детскую. Тут она принялась с энтузиазмом осуществлять свою партийную обязанность. Стащила машинки, принесла их в комнату, прикатила из передней все велосипеды, и детские тоже. Тут Ленька завопил: «Не трогайте мой велосипед». Оля молчала. Они уже проснулись. Офицер сказал: «Бери свой велосипед». Я начала собирать вещи Лене с собой. Вытащили диван, на котором мы спали, который только что купили на деньги Эстер.

Родители почему-то не выходили из своей комнаты. Я ходила как автомат. Леня надел французское кожаное пальто, французский берет (потом с этим беретом будет история). Помню каждый звук, каждое движение. Сонный очаровательный блондин в офицерской форме кончил собирать бумаги и письма в Ленином столе. Вежливо попросил его собираться. Это был следователь, от допросов которого у Лени на лбу был шрам. Леня и тут продолжал заботиться о нас. Это он, вытаскивая диван в другую комнату, снял со стены мою полочку с духами и всякой всячиной, которая висела над диваном, и вынес ее в другую комнату. Я сказала: «Брось, мне это теперь не нужно!» Он погрозил мне пальцем в смысле: «Не унывай!» О своих вещах он не вспоминал. Я, собирая его, забыла, что будет зима, и не положила ему теплых вещей. Уехал в полуботинках. Повели его. Я пошла провожать. В проходной стоял опять этот тип с болячками на лице («опознавал»). Обнял Леня меня, поцеловал. Сказать было нечего. Сел в легковую машину с конвоем уже, и его увезли.

Расстались мы на шесть лет и десять месяцев. Вернее, увиделись мы через шесть лет и десять месяцев, а соединились мы через десять лет на положении изгоев. Реабилитация («за отсутствием состава преступления») была через 17 лет для Лени и через 18 лет для меня. А как же молодой, полный сознания исполненного партийного долга офицер, который оставил свою печать у Лени на лбу? Он, конечно, так же деловито продолжал свою деятельность. А что было с ним после ХХ съезда? Думаю, что он продолжал исполнять свой партийный долг, но уже по-другому. Но были случаи иные. Один из таких же деятелей, осознав смысл своей «деятельности», после ХХ съезда повесился в уборной. За свою плодотворную деятельность многие получают высокие пенсии и вспоминают былые дни. Ну, а мы с Леней пошли каждый своей судьбой на предстоящие десять лет.

Леня попал в машину, которая называлась НКВД, – холодную, безжалостную, беспощадную. Для этой машины он стал вещью, предметом, подлежащим обработке. Он не мог задавать вопросы, его стригли, мыли, одевали, переводили из одной камеры в другую. Все это делали люди, совершенно к нему равнодушные. Они просто работали, выполняли свою работу, а он был объектом этой работы. Все это прекрасно описано во «В круге первом» [98] Имеется в виду роман А. И. Солженицына «В круге первом» (опубликован в 1968 г.). . Потом начались допросы. Он должен был оправдываться во всякой чуши, вроде заговора на жизнь Кагановича. Он об этом никогда не рассказывал. Все говорил: «Потом когда-нибудь расскажу». Только по отрывкам знаю, что его били. Я сказала: «Скажи хоть, кто бил – следователь или “специалисты”?» – «Следователь». – «Как бил?» – «Всяко». – «Чем сделал на лбу шрам?» – «Мраморной доской от чернильницы». Больше я ничего не добилась. Допросы были сутками. Наконец, настал суд. Председательствовал Голяков. Это была Военная коллегия [99] Имеется в виду Военная коллегия Верховного суда СССР. . Везде сидели люди, хорошо знавшие Леню. «После всех формальностей вы настаиваете на своей невиновности?» – «Да». Тогда один ушел за перегородку и позвонил Ульриху (председатель Военной коллегии). Леня слышал разговор: «Гинцбург не сознается ни в чем, что делать?» Пришел и сказал: «Десять». Леня потом говорил: «Видимо, я родился под счастливой звездой. Если бы Ульрих сказал: “На доследование”, я попал бы к “специалистам” (они пытали), тогда я, может быть, и не выдержал» – это во-первых. Во-вторых, дела института были уже кончены – расстреляли кого хотели, а Леня уже был хвостик, который три года в Москве-то не был, да и не «сознавался» ни в чем. Выпустить нельзя – НКВД не ошибается, дали минимум: десять лет. Кроме того, он попал по делу института, а не попал в кампанию по торгпредству. Она началась немного позже, а он уже сидел. Опять повезло, т. к. с работниками торгпредства разделались не менее сурово. Многие получили десять лет тюрьмы, а не лагеря.

Сколько душевных сил, твердости характера было у Лени, такого доброго, мягкого, спокойного, веселого человека, чтобы противостоять этой беспощадной машине, так приспособленной для перемалывания человеческих душ. Итак, теперь ему пришлось всю жизнь до смерти противостоять в разных ситуациях против разных людей. Но система была одна. Он и умер непокоренным.