Вера Флоренская - Моя жизнь

Сидеть без дела было трудно, и все выдумывали, кто что мог. В одном углу сидела толстая молодая веселая еврейка. Ее взяли рано утром, она не успела надеть бюстгальтер. А груди были большие. И вот соседки решили ей сшить бюстгальтер. Из чего-то вытаскивали нитки, чем кроили – непонятно: не было ни ножниц, ни ножей. Когда кончили, вся камера потребовала демонстрации. Сарра встала на колени. Бюстгальтер был действительно сделан из портянок прекрасно. И она сказала: «Девочки! Нас скоро развезут по разным лагерям. Если где-нибудь на ваших путях-перепутьях встретится Гольдберг Миша (может быть, иначе), передайте ему, что его жена Сарра любит его еще больше, ну, и что сшила себе новый бюстгальтер». Сказано это было так хорошо, что у всех на душе потеплело. Один раз узнали, что среди нас есть певица. Попросили ее спеть. Конечно, тихонько. Оказалось, певичка из фешенебельного дома терпимости. Пела она такую гадость с такими жестами, что женщины нашего порядка не знали, куда глаза деть. Больше ее не просили. Недалеко от меня лежала девушка лет 23–25, Наташа. Она была дочь эмигрантов во Франции. Она мне сказала: «Я хотела приехать в СССР на работу и хлопотала о разрешении. Я знала, что меня ждет лагерь. Я сознательно пошла на это. Пусть пять лет просижу, зато потом я буду жить на Родине». Она шла на лишения, но не знала, что ее, как женщину, ждет в лагере. Помню, в одном углу камеры сидела молодая женщина стриженая, решительная, говорила, что не желает знаться с нами, женами врагов народа, что она партийная и ее взяли случайно. Ее начали вызывать на допросы по ночам. Приводили на один-два часа, она тут же валилась и тут же засыпала. Через некоторое время ее снова вызывали: она поесть не успевала (хотя ей всегда оставляли). Наконец, она пришла и не могла залезть на нары. Ее втащили, уложили. Она молча показала окровавленную спину. Ее продолжали вызывать.

Наши женщины начали перестукиваться с соседней мужской камерой. Спросили: «Здесь ли сын Томской – 17-летний мальчик?» Он ответил: «Здесь. Обо мне не беспокойся, я среди хороших людей». Тут Мария Ивановна Томская села около стола и запела. Голос у нее был большой, красивый. Пела она русские народные печальные песни. Пела громко, не опасаясь. В камере все заметили: тюремщица почему-то не останавливала. Долго пела. Как-то она ко мне подсела и начала мне рассказывать свою жизнь. Вообще-то она никогда не рассказывала, но, видимо, ее каменное состояние растопило известие о сыне. Она меня звала Верочкой и тихонько рассказывала. Передам ее рассказ, как помню через сорок три года.

«Была я портнихой, работала в мастерской. Была хорошенькая, певунья, коса ниже пояса (в то время у нее коса была тоже ниже пояса, только голова была седая, а коса русая). Иду как-то на работу, а за мной парень идет и поет: “Как по улице метелица метет…” Идет и поет, а не подходит. Я иду, не поворачиваюсь, только любопытно посмотреть. Встала я у витрины и в стекло на него посмотрела. Словом, мы с ним сошлись. Оказался слесарем Томским (Ефремова ее фамилия). Родился сын. Томского посадили. Через год или два года он вернулся, меня разыскал, и у нас родился второй сын. Томского арестовали. Я маялась с двумя детьми отчаянно, пока не устроилась к одному помещику кастеляншей. Там разрешили жить с детьми. Было спокойно, хорошо. Я начала успокаиваться. Он вернулся. Вытащил меня с места, обрюхатил (это ее выражение), и опять его забрали. Такая наша жизнь была до 17‐го года, когда он вернулся и стал большим человеком. Нужды не было, но лишнего не купишь – партмаксимум, а нас пять человек. Когда надо было что-то купить – экономила на ужинах, говорила, что ужинать вредно. Ездил он на охоту с Лениным. Владимир Ильич заезжал к нам за Томским. Пока тот собирался, Ленин меня все уговаривал: “Мария Ивановна, что же вы не работаете? Идите хотя бы в женотдел”. А куда я пойду работать, не очень-то грамотная. Потом бывал у нас и Сталин. Он любил петь (Верочка, у него ведь тенор (это Мария Ивановна говорила с расширенными от ужаса глазами)). Томский много работал. Дома бывал мало. Что-то стал последнее время беспокойный. Но, когда был дома, мы все, пять человек, садились петь. У самого был прекрасный голос, у меня слышали какой, и дети пели. Могли подолгу петь. Это была наша семейная дружба. Однажды, было это на даче, он пришел с работы и говорит: “Пойдем попоем”. Пошли мы в беседку, стали петь. Пели долго. Стало темнеть. Он и говорит: “Слушай, что я тебе скажу. Помни, что бы обо мне ни говорили, – все неправда. Я ни в чем не виноват”. Поцеловал меня и пошел. Зашел за куст и застрелился».

С тех пор у нее стали расти седые волосы. Ее осудили, вернее тогда говорили: «ей дали», потому что собственно суда не было. Просто сказали: «Десять лет тюрьмы». А сколько сыновья получили, она не знала. Только потемнела вся.

Была среди нас женщина – работник Коминтерна. Ее взяли из больницы. Она была после тяжелой операции. А перед этим у нее умерла четырнадцатилетняя дочь. Она больше лежала. За ней мы ухаживали. В бане, когда она разделась, на нее было страшно смотреть. У нее мышц совершенно не было, и задний проход выпирал. Однажды кто-то затянул тихонько: «Вы жертвою пали…» С ней стало плохо. Около меня сидела молчаливая женщина. Она получила из «лавочки» лагерную майку, распустила ее и из этих ниток вязала себе кофточку. Я кусочком сахара вытачивала из спичек крючочки. Ими она вязала, молча, сосредоточенно, сидя в простенке между двумя окнами, чтобы надзирательница не могла разобрать, что она делает. Спички ломались, и у меня работы хватало, пока не кончились спички.

Когда я пришла в камеру, многие женщины сидели здесь уже несколько месяцев. Одна была в прекрасном заграничном костюме. У ее юбки сзади ткань от сидения вытерлась и превратилась в решето. Поэтому она юбку перевернула и сидела на передней ее части, а заднюю бережливо надевала на перед. Другая, которую взяли в летнем платье, купила себе трусы и майку и в этом сидела. Эта говорила: «Я так была с мужем счастлива десять лет, что, если за счастье надо платить, я согласна сидеть десять лет. Только бы встретиться вновь». И еще француженка была в летнем платье.

Было посещение прокурора. Нам дали маленькие листочки, и мы могли писать жалобы. Пришли два молодых человека в форме НКВД. Я написала, что прошу половину денег на моем счету перевести мужу моему, который находится здесь же в Бутырке. У меня взяли заявление и обещали все сделать. Ничего, конечно, не сделали. Время от времени ночью открывалась дверь: «Такая-то, без вещей!» Это на допрос. Дошла и до меня очередь. Было начало апреля. Уже светало. Меня вели по двору Бутырской тюрьмы. Двор чистый, воздух после камеры изумительный, птицы чирикают. Мой конвоир идет сзади и стучит ключом по пряжке на животе – предупреждает, что ведут преступника. Навстречу вели уже с допроса ту женщину, которую били. Ее носом поставили к стене, чтобы она не могла меня видеть. Я почему-то нисколько не волновалась, мне даже стало смешно. Я подумала: сколько пропадает зря государственных денег и времени у этих мужиков, которые могли бы работать. Привели. Большая комната, небольшой стол, за столом сидит парень, обложенный папками. Парень, видимо недавно кончивший какие-то курсы, но уже полный сознания своего могущества. Сажусь на стул против него. Фамилия, имя, отчество, кто родители, где родители и т. д. Начинается допрос: «Почему вы не сообщили нам о контрреволюционной деятельности вашего мужа Флоренского?» Я говорю, что у меня не было такого мужа. Он быстро начинает листать папку, и у меня перед глазами мелькает Ленина подпись, но такая мелкая, неровная, видно, что человек был не в себе. Я обрадовалась, почему-то вообразив, что, значит, он жив. Между тем парень нашел фамилию моего мужа, но спеси поубавилось. «Ну так как, будете признаваться?» – «Не в чем!» В это время входит парень постарше чином: «Ну, как твои жены, не признаются?» И подсаживается на подмогу: «У вас есть государственные награды?» – «Есть грамота ударника первой пятилетки». – «Это не те награды!» – «Это почему же, завод государственный, на котором я работала. На несколько тысяч человек было пять наград, и одна из них – моя. Чья же это награда, если не государственная?» Тут начался спор. Они вытаскивали какие-то инструкции и, по-моему, даже на какое-то время забыли, что я арестантка. Я потом думала, что эта грамота и этот спор повлияли на то, что я получила не лагерь, а ссылку. Я, конечно, прекрасно знала, что это не государственная награда. «Значит, не признаетесь?» – «Не в чем». – «Подпишите протокол». Я, прежде чем подписать эту бумагу, написала, что в течение семнадцати лет была единственным другом моего мужа и утверждаю, что никакой контрреволюционной деятельностью он не занимался. Допрос был закончен. Меня посадили на стул ждать конвой. Я говорю: «У нас в камере есть женщина, которая разведена с первым мужем, десять лет как он женат и вторую его жену уже забрали. Теперь сидят обе. Вы что, будете всех жен забирать?» – «А вы что, хотите ее защищать?» Пришел конвой, и «оформление» кончилось. С женщинами вообще не были жестоки. Вызвали меня однажды в другое помещение. Завели в какую-то комнату, маленькую, там было человек 20 женщин, стояли, прижавшись друг к другу, как в трамвае. Нар не было. Назывались такие камеры собачниками. Была поздняя ночь, вызывали по очереди. Вызвали и меня. Привели в маленькую комнату. Там был стол и два стула. На одном сидел какой-то энкавэдэвский чин (я не умею до сих пор различать чинов) лет сорока пяти – сонный-сонный. «Фамилия, имя, отчество… Вы приговариваетесь к высылке в город Уфу сроком на пять лет». – «Какой же суд мне присудил?» – «Советский!» – «Дайте бумагу, я напишу протест, я ни в чем не виновата». – «С места будете писать!» Одна минута, готово – осуждена. Привели обратно в собачник. Все ко мне: «Сколько?» – «Пять». Я постеснялась сказать, что у меня ссылка, а не лагерь, потому что все получали кто пять, а кто и десять лет лагеря.