Вера Флоренская - Моя жизнь

А сейчас хочу вспомнить из рассказов Лени, что происходило в это время с ним. Он очень неохотно вспоминал это время. Иногда какой-нибудь эпизод. Эти клочочки я и хочу вспомнить.

Привезли их в одну из самых страшных тюрем – Елецкую. Камера на несколько человек. Кормят ужасно. Ни посылок, ни «лавочки», пять минут прогулки. Единственное утешение – книги. Раз в неделю или в десять дней – по книге. Каждый получал книгу, потом обменивались. Так что чтения хватало. Там одолел «Клима Самгина» [101] «Жизнь Клима Самгина» (1927) – роман Максима Горького. . Люди были все интеллигентные. Каждый что-то знал, чего не знали другие, делали доклады, делились воспоминаниями. Работы не давали никакой. Друг другу, видимо, надоели настолько, что Леня потом ни с кем не поддерживал знакомство. Сидели и слушали, что делается в тюрьме. Тюрьма старая, стены толстые, на окнах намордники. Но все-таки по каким-то слабым шорохам догадывались, что прибыл еще этап. Или что новый надзиратель. Лето 1938 года было невероятно жарким. Камера выходила на солнечную сторону. Железные намордники на окнах раскалялись. В камере была дикая жара и духота. Рубашки не разрешалось снимать. Поэтому их закатывали на шею и дышали как рыбы на берегу. Был среди них один военный Пуппе. Он не выдержал – открыл форточку. Через минуту надзиратель: «Кто открыл?» – «Я!» Увели Пуппе в карцер, из которого он вернулся через двадцать дней с такой цингой, что его внесли на руках, а ноги не действовали. Однажды вдруг разрешили «лавочку». У кого были деньги, смогли купить лук, чеснок, сколько-то белого хлеба и сахара. Начали думать: к чему бы это? Вдруг стали вызывать в комиссию, где были врачи. Удалось усмотреть, что после каждой фамилии писали: «ТФТ» (произносится «ТЭФЭТЭ»). Возвращались в камеру и начинали расшифровывать, что это за штука. Правильно решили: «Тяжелый физический труд». Это значит: «годен к тяжелому физическому труду». Хотя все страдали цингой и были очень слабы. В камере воспряли духом: значит – в лагерь, значит – работа, значит – воздух. Начали обсуждать, какой может быть лагерь. Кто-то из присутствующих был из высших кругов и сообщил, что был проект осваивать север путем заселения арестантами. Тут же решили, что повезут на север. Конечно, в Сибирь. Все измышления оказались правильными. Весной 1939 года начали собирать этап. Леня попал в группу ТФТ. Повезли в таких же столыпинских вагонах, как и нас. Ехали медленно. Этап тяжелый, но народ был молодой. В основном тридцать-сорок лет. Партийный актив. Подъезжая к станциям, пели: «Хороша страна моя родная…» Народ смотрел. Видел изможденные лица за маленькими решетчатыми окошечками. Старухи крестили. Несмотря на тщательные «шмоны» (обыски), каким-то образом кое-кто ухитрялся пронести огрызки карандашей, клочки бумаги. Многие писали записочки и ухитрялись выбросить их в уборной в стульчак. Люди ходили после отхода поезда, собирали эти записочки и посылали в конвертах с вложением другой записки: «Нашла на станции такой-то…» или: «Я, ученик … класса, подобрал эту записку там-то». Леня ехал с сотрудником Института права Алимовым, с ними был еще кто-то из юристов, кажется, Климов. Алимов по своей привычке партийного руководителя взял «бригаду» из этих двух человек в свои руки и начал «руководить». Сложили все продукты вместе, и он выдавал три раза в день, чтобы сразу не съели всю дневную порцию. Потом заявил: «Никаких записок, нас послала сюда партия, и мы должны быть дисциплинированными и не нарушать правил». Я не выдумываю, это дословно. Они искали оправданий, хотели понять, что произошло с ними, и додумался Алимов до такого. Причем я думаю, что это было не исключение. Многие так думали. Я же не получала от Лени никаких вестей. Предполагала, что его везут в Сибирь, так как жены, которые были около меня, получили записочки, о которых я говорила.

Ехали долго и мучительно. Доехали до Красноярска. Их высадили на пустынном тогда правом берегу Енисея. Погода была теплая. Их привезли несколько тысяч. После духоты вагонов – простор Енисея. Люди все были молодые. Радовались, дышали. Искали знакомых и находили. В одном углу какой-то актер читал во весь голос «Евгения Онегина». Вокруг него собралась большая толпа. В другом пели. Те, кто встретил знакомых, не могли наговориться. Радовались моменту, не думая, что будет дальше. У всех было ощущение – хуже, чем было, не будет. Здоров – значит, буду работать. А если работать – можно жить. Через сколько-то дней подогнали баржи и стали их грузить в эти сырые темные баржи, где тесно, темно и душно. Караван поплыл медленно. Пить давали сырую воду из Енисея, ничего горячего. Черный хлеб, селедка. Началась дизентерия. Мертвых долго не выносили, так как достучаться до конвоя было трудно. Умирали, и часто никто не знал фамилии умершего. Выкидывали в реку. Умирало много народу. Стали давать кипяток. Вообще, в Лениной арестантской жизни кипяток играл большую роль, и потом он всегда произносил слово «кипяток» с особым выражением. Единственным развлечением был вынос параши – бочки, наполненной фекалиями, с которой почти не слезали дизентерийные больные. Выносить эту бочку – дохнуть свежего воздуха – было счастьем. Нужно было содержимое вылить за борт и быстро возвращаться. Лене это счастье досталось за все время путешествия только один раз. Он взглянул на Енисей, был поражен, что есть мир Божий, но конвой тут же погнал их в вонючую баржу. Сколько времени они тащились, я не помню.

Наконец, по их расчетам это была ночь, баржи причалили в Дудинке. Они вышли, увидели солнце на небе, только не с той стороны, какой-то мертвенный свет и бесконечную ровную тундру, которую им предстояло осваивать. Это был один час ночи. Им, ослабевшим после такого тяжелого этапа, надо было идти по тундре пешком 120 км до Норильска. Железной дороги еще не было. Леня хороший ходок, у него всегда были крепкие ноги, и ходьба доставляла удовольствие. Как он перенес этот переход – не знаю. Гнус всех сортов, от мелкой мошки до оводов, залезал во все дырки одежды (может быть, часть пути уже ехали по железной дороге). В Норильске они немедленно начали строить. Не помню, сами ли они построили себе бараки или уже в готовые их поместили. Бараки были трехъярусные. Лене сначала попала нижняя полка (считалось «люкс»). Но потом привезли человека Горфункеля (он сейчас в Москве). У него было что-то со спиной, и ему лазать на третью полку было трудно. Леня ему уступил свой «люкс», а сам полез на третью полку. Не было ни матрацев, ни подушек, о белье смешно говорить. Спали не раздеваясь, в телогрейках, закрываясь бушлатами. Все, что имели, клали под себя – иначе украдут. Когда уходили на работу, забирали с собой все, оставляя голые доски. Полотенца для тепла наматывали на шею. Если была посылка, ее носили с собой. В бараке были вместе и уголовники, и «58-я статья». Так называли политических. Уголовники их называли «врагами народа», а в ответ «58-я статья» стала называть уголовников «друзьями народа». «58-я статья» сидела по углам тихо.