Вера Флоренская - Моя жизнь

Я как-то спросила Леню, какое чувство было преобладающим: угнетение, холод? Он сказал: «Непрерывное чувство голода». И, несмотря на это, работали всеми силами, понимая, что их труд, хотя и подневольный, очень нужен. Чтобы выжить, Леня решил «пробить стену лбом», как всю жизнь делал. Он не стал писать заявления, ходить по мелкому начальству, а решил обратиться ни много ни мало к самому начальнику комбината. Что такое Норильский комбинат, я еще ничего не сказала. О нем надо писать десятки томов, но у меня другая задача. В 20‐х годах геологом Урванцевым было открыто месторождение никеля на Таймырском полуострове. Руды были полиметаллические. Там были и есть, конечно, никель, медь, вольфрам, кобальт, платина и еще один элемент, который разрабатывался на отдельном заводе. И когда я (когда сама работала на комбинате) спросила, что это за завод, мне сказали: «Не спрашивайте, получите “58-10” (разглашение)». Все это дело было подчинено Наркомату внутренних дел (НКВД). Был создан лагерь, куда свезли заключенных из разных мест, и хозяйственная организация – комбинат. Комбинат получал рабочую силу из лагеря по определенной цене с человека. Но мне помнится, что оба эти предприятия подчинялись общему начальнику комбината (хотя был и начальник лагеря). Начальник комбината был абсолютным монархом. От него зависело все, вплоть до жизни человека. В то время начальником комбината был Завенягин. (Я уже рассказывала о нем и даже, кажется, написала, что он был соратником Кирова.) Это был талантливый хозяйственник, выученик Орджоникидзе. Он должен был согласиться поехать на такую работу, иначе был бы ликвидирован в 1937 году. Интеллигентный человек, понимавший, что к чему. Он спас огромное количество заключенных интеллигентов, устраивая их на всякие конторские и другие работы. Огромный проектный отдел, бухгалтерия, канцелярия – все это были заключенные или бывшие заключенные. Начальник планового отдела был из бухгалтеров, отсидевший свой срок. Во всех цехах, на шахтах и рудниках были конторы, где работали заключенные. Это был единственный такой лагерь во всем Советском Союзе. Леня говорил: «Мне повезло, что я попал в этот лагерь». Вот Леня и решил, что хватит ему возить тачки и копать землю, уже прошло три года. Однажды по месту, где работал Леня, идет Завенягин в сопровождении своей свиты всяких начальников. Все в форме НКВД, ведь и инженеры носили такую форму, бритые, выхоленные, кругом одеколон. И вот из серой, вонючей, обросшей волосами толпы выходит в телогрейке третьего срока Леня, ставит перед собой лопату: «Разрешите обратиться?» – «Говорите!» Леня своим хорошо поставленным баритоном, независимым тоном, иначе он не научился говорить, изложил нужды заключенных: 1) валенки, так как одиннадцать часов работать в тундре на морозе невозможно без отмораживания ног; 2) одиннадцать часов на морозе без горячего невозможно, просим хотя бы кипяток; 3) раньше за одиннадцать часов работы полагалось есть два раза, хотя и всухомятку, теперь почему-то отменили вторую еду, так называемый «пирожок» (кусок хлеба). Лично о себе: «Я доктор наук, профессор, три года на общих работах, может быть, можно использовать мой труд иначе». И вот, к всеобщему удивлению, Завенягин ответил подробно по всем пунктам: «Валенок нет, так как караван судов замерз на Енисее, там валенки. Кипяток будет, “пирожок” будет. Ваша фамилия и профессия?» – «Юрист. Гинцбург». – «Юрист – это хуже. Но посмотрим. Запишите» – это адъютанту. Через несколько дней Лене дали усиленный паек, одели в суконную гимнастерку, брюки галифе, хромовые сапоги и офицерский ремень. Он выбрился, и не стало ни общества уголовников, ни холода, ни голода. Словом, началась новая жизнь, о которой я расскажу позже.

Не всем удалось выплыть на поверхность. Алимова за какую-то «агитацию» посадили сначала в ШИЗО (штрафной изолятор – внутренняя лагерная тюрьма). Он вышел оттуда со страшным обострением язвы желудка. Думали, что его оставят в покое, но его еле живого послали на подземные работы в шахту. Там он и умер от кровоизлияния. Это Ленин друг. Второй его друг, Гришин, тоже из Института государства и права, как-то возвращался вечером с работы в лагерь один. Была пурга. Идти по тропинке было нельзя, все было занесено. Он пошел по шпалам железной дороги. На голове была ушанка, замотан был полотенцем, да еще пурга ревела и звук отгоняла от поезда. Он не услышал поезда. Ему отрезало руку и ногу. Его отвезли в больницу. Когда Леня к нему прибежал, у него уже были окончательно отняты рука и нога, он истекал кровью. Успел сказать Лене: «Ленечка, не расстраивайся, это к лучшему, что умираю. Я все равно не мог больше выносить». И он еще улыбнулся.

Теперь я расскажу, что было с нами все это время. Меня увезли. Дети остались на попечении дедушки, бабушки и няни Дуняши. И горячее участие принимал в них мой брат Юрий. Казалось бы, много людей, любивших их, и все-таки они сразу почувствовали сиротство. Комната была запечатана. Леня спал на полу в комнате с бабушкой и дедушкой. Оля – с Дуняшей в комнатке, отгороженной от кухни. Однажды Оля заболела. Юрий пришел их навестить, увидел Ольку лежащей в духоте в этой комнатенке, забрал ее к себе в шестнадцатиметровую комнату. Юрию казалось, что Ольке будет у них лучше. Он стал ее фотографировать, чтобы послать мне карточку. Олька шалила и не давалась. Юрий сказал: «Значит, ты не любишь маму!» Он говорил потом, что был потрясен тем, с каким горем рыдала Олька от таких слов. Еле-еле ее успокоили. Фотография сохранилась: печальная Олька сидит в своей кофточке, которую называли «конфеткой» (она парижская). Леня был очень сдержанным. Очень дружил с Дуняшей, опекал и защищал как мог Ольку. Дети очень любили Дуняшу, а Дуняша старалась угодить всем: бабушке, хотя они друг друга не любили, Юрию, которого Дуняша обожала. Только бы ее оставили с детьми.

В школе директриса шипела. Заслуженный учитель говорила детям: «Не играйте с Гинцбургами. Это дети врага народа». Среди детей тоже было расслоение: дети партийных деятелей и простые смертные. Это хорошо описано в романе Трифонова «Дом на набережной» [107] Упомянута повесть Ю. В. Трифонова, впервые опубликованная в 1976 г. в журнале «Дружба народов» (№ 1). . Недавно, в 1980 году, Оля его прочитала и сказала: «Помнишь, как у нас в школе мальчишка, сын какого-то начальника НКВД, вел себя так же?» Души детей были со всех сторон биты. Но они понимали, что должны хорошо учиться, что дедушке с бабушкой очень тяжело. И учились, и слушались. Юрий давал деньги: каждый месяц 300 рублей. Для сравнения, я в ссылке работала начальником планового отдела и получала 400 рублей, и дедушка врач получал 400 рублей. Это были немаленькие деньги. Делал Юрий это тайком от жены. Я, попав в Уфу, начала немедленно писать во все инстанции: и в прокуратуру, и в НКВД, и депутатам, чтобы открыли комнату детей. Получала ответ: «Ваше дело пересмотру не подлежит». Время шло. Я боялась, что комнату займут. Написала прокурору по надзору жалобу на невнимательное разбирательство моих заявлений: пишу о комнате, отвечают о деле. Борьба с бюрократизмом всегда была на высоте. Через очень короткое время детям открыли комнату. А в Москве дедушка хлопотал о комнате перед Моссоветом, и они с бабушкой думали, что это он добился, а я думала, что я добилась, так как Моссовет к этой комнате никакого отношения не имел, она была опечатана «органами». Когда открыли комнату, новый диван, на котором мы спали с Олей и который я купила, взяв у Эстер деньги на два дня (но тут Леню взяли, и я не смогла с ней рассчитаться), Эстер за долг увезла к себе. Детям не на чем было спать. Юрий достал какие-то бракованные койки из экспедиции. Дедушка взял напрокат рояль и платил учителям музыки за уроки. Оля хорошо и с удовольствием занималась музыкой, а у Лени полностью отсутствовал музыкальный слух, и он мне написал слезное письмо, чтобы я его освободила от музыки, что я и сделала. Бабушка не любила Олю, как и меня, а дедушка нас любил. Потом расскажу, как я в 1940 году ухитрилась приехать в Москву и навести порядок. Забыла написать, что летом Юрий брал к себе на дачу детей и Дуняшу. Дуняша работала как вол, обслуживая четырех детей: Юриных двоих и наших. Дуся (Юрина жена) в это время готовилась поступать в вуз и отстранялась от забот.