Вера Флоренская - Моя жизнь

Как я уже писала, в один прекрасный день я получила разрешение провести отпуск в Москве. Как я истосковалась по детям, как я рвалась их увидеть. И вот не могу вспомнить, как я приехала в Москву. Не помню этого момента. И как меня они встретили – тоже забыла. Помню только, как они были потрясены, когда поняли, что они не сироты, как помогали мне приводить в порядок их комнату. Дедушка и бабушка меня встретили довольно холодно. Им было трудно с детьми, и тут еще один рот. Меня очень поразило и огорчило какое-то равнодушие к детям, не со стороны дедушки – он и рояль достал, и с Олькой немецким занимался. Но комната была совсем не приспособлена для занятий. Стояли две железные койки и столик из-под радиоприемника с полочкой для пластинок. Ноги под стол поставить было нельзя, лампочка в потолке маленькая. Я стала приводить это все в порядок. У бабушки в диване нашлась лампа, абажур к ней я купила. Диван я потом купила. Диван я купила такой же, какой забрала Эстер. Он и сейчас еще на даче. Из-за дивана, кому на нем спать, ребята начали ссориться. Я сказала Леньке: «Ты же старше, и ты мужчина». Он уступил, и Олька овладела диваном. Я себя чувствовала виноватой перед Леней, ничем таким его не порадовала.

С первых же дней я начала бегать по прокуратурам. Встретилась с Зиновием Исааковичем Шкундиным. Он мне сказал, что если я не боюсь связываться с НКВД, то могу подать на них в суд за неправильно конфискованную половину имущества, принадлежащую мне, и дал адрес адвоката Барского, который взялся вести дело, зная, что я ему ничего не заплачу. Видимо, знал Леню большого. Кроме того, я подала в суд в Раменском на половину пая по даче. Надо сказать, что мое парижское пальто очень облегчило хлопоты. Нужно было получать десятки справок и каких-то бумаг в разных учреждениях. Я проходила в запертые двери и говорила: «Девочки, устройте поскорее». Меня не выгоняли, а, обглядев, делали что надо. И в прокуратуре. И вообще я оценила «хорошо сшитый фрак». Перед самым арестом Леня с Хитевым составили сборник по гражданскому законодательству. Был договор, работа была кончена. Но после Лениного ареста его фамилию сняли [111] Мемуаристка имеет в виду сборник: Советское законодательство о жилище: систематический сборник важнейших законов и постановлений / Сост. В. К. Хитев; под ред. Ф. М. Нахимсона. М., 1937. . Остался один Хитев. Я знала, что он получил все деньги. Я ему позвонила и сказала, что подаю в суд на издательство, чтобы получить половину гонорара по договору. От одного того, что я позвонила, у него задрожал голос, и он пробормотал: «О, я все переделал, это моя работа». Я сказала, что суд решит, и я не с ним буду судиться, а с издательством. На другой же день он мне принес 3000 рублей (по тем временам это была большая сумма). Я его поблагодарила и с совершенно чистой совестью их взяла. Я знала прекрасно, что эту работу делал Леня, а только техническую часть – Хитев. Барский, узнав об этом, сказал: «Это же шантаж!» Значит, я и в шантажистки попала. Когда Леня освободился и поблагодарил Хитева, тот сказал: «Как же могло быть иначе?» Хождения в прокуратуру оказались бессмысленными, а суды все признали мои иски. Я получила от хозяйственного управления НКВД около 20 000 рублей. Раменский суд присудил половину пая с дачи. Его я не успела получить. Получила бабушка. Все это требовало беготни. По вечерам я приходила, ложилась на койку и ноги клала на спинку. Так ноги ныли.

Устроили день рождения Олечки. Было много ребятишек. В воскресенье приходили брат Юрий, отец мой, тетя Паня с дочерью Таней – все мои дорогие и близкие люди, с которыми мне опять надо было расстаться. Приходили и Боба с Эстер. Сохранилась даже фотография, где мы с Эстер (две невестки). Кончились суды – все деньги, кроме стоимости билета на обратный путь, я оставила родителям для детей. Отпуск кончился, надо было ехать в Уфу. Проводила я утром детей в школу. Собралась на вокзал, когда Оля возвращалась из школы. Шла моя девочка одна, опустив голову. Встретились в парадном, поцеловались молча и разошлись, она – домой, а я – на вокзал. Провожала меня одна Дуся (Юрина жена).

Приехала я в Уфу. Какой ненавистный город: серые заборы, серые дома, люди, одетые во что-то серое. Сослуживцы встретили хорошо. Пошло все по-старому: план, сметы, отчеты, заседания, заявления в прокуратуру, отметки в милиции каждые десять дней. Один раз я забыла, что надо пойти отметиться, и за мной пришел милиционер, и я под конвоем шла через весь город. Отметили, убедились, что я не сбежала.

И вдруг – война. Недоумение, растерянность. Что-то надо делать. А что? Сразу много солдат. Озабоченность. А у меня все те же заседания, планы, отчеты. Война казалась далекой, где-то на западной границе. Ну и, конечно, «ни одной пяди». Прихожу однажды домой, а тетя Маша говорит: «Верошка, был тут мужик из НКВД, смотрел твой комната, сказал, тебе увозить будут деревня». Через несколько дней получила из НКВД повестку, чтобы явиться на пристань с вещами (количество не ограничено). Надо сказать, что в нашей мастерской я купила пружинный матрац. Я явилась на пристань с матрацем и всяким другим барахлом. Нас всех женщин (жен) погрузили на баржу. Меня провожали только супруги Берг и принесли мне невиданную палку колбасы. Вообще-то собирали меня на работе все помаленьку. Даже директор тихонько мне принес французскую булку. Все вели себя так, словно в чем-то передо мною виноваты.

Распростилась с Уфой, третьей столицей (Париж, Москва, Уфа), попала в районный центр Нуримановского района – село Красная Горка. Большое башкирское село, колхозы, леспромхоз, комбинат местной промышленности. Поселились у какой-то татарки, старухи. Она нас очень жалела, по-русски не говорила, даже дала нам подушки, от которых у нас завелись вши, и мы потом еле-еле от них избавились. Пошли искать работу. Прихожу в комбинат местной промышленности. «Есть у вас плановик?» – «Нет!» Но директора снимают за невыполнение плана – 43 %, и ему наплевать. Иду к Абдулову, предисполкома, подмявшему под себя секретаря райкома. «Хочу работать у вас плановиком». – «Нам таких не надо. Мы вас всех завтра пошлем в колхоз». Приехали в колхоз. Поместили нас в доме одного башкира – колхозника. Дом из хорошего дерева, внутри чистота. Лавки, столы и пол выскоблены, но бедность невероятная. Ни занавесок, ни полотенец. Вообще ни одной тряпки. Одежда, что на них, что-то серое, застиранное. На гвоздях старые полушубки – зимняя одежда. Несколько чугунков, крынок, кружки, и это все богатство. Во дворе – корова и, может быть, куры. Хозяев мы не видели. С раннего утра до позднего вечера на работе.

Нам в колхозе выписали в счет аванса два ведра картошки и зеленого лука. Мы все, жены ответственных работников, не умели обращаться с русской печкой и растерялись: как приготовить из этих ингредиентов какую-нибудь еду. Одна из нас, киевлянка, жена зоотехника республиканского масштаба, сама из деревни, взялась нас накормить, но сказала, что нужно хоть немного крупы. На счастье, у меня был целый бидончик с пшенной крупой. И вот она сварила суп из картошки с зеленым луком и крупой и заправила молоком. Нам он показался необычайно вкусным и прекрасным. По утрам наши женщины надевали белые косынки, все молодые, красивые, интеллигентные, и шли в поле. Я же ложилась на свой матрац и начинала думать: я не могу работать по чужим темпам со своим сердцем. И вообще мне колхоз не подходит. Лучше уж ехать в леспромхоз, все-таки там хоть хлеб дают. Сбила я несколько человек, поехали в леспромхоз. Там нас поселили в лесу, в избе, в которой внизу жил огромный добродушный хозяин. А наверху, на чердаке – мы, лесенку на ночь втягивали к себе, но даже дверцы никакой не было. Нас было пятеро. Относились к нам как-то стеснительно. Бригадир стеснялся нас очень загружать работой. Перекладывали двухметровые бревна с места на место. Наши привычки работать как следует их удивляли, и один даже нам сказал: «Что вы работаете без перекуров? Кому нужна ваша работа? Дали вам перекладывать, и перекладывайте неделю. А мы сделаем за день». Однажды послали нас на сенокос. Много женщин нарядных в белых платочках сгребали сено, было очень красиво – настоящий балет. Я была тоже в ряду. Но мое сердце не выдержало, я села среди ряда. И тут же остановился не только мой ряд, но и все, кто работал. Мне никто не сочувствовал, только упрекали: раз сердце плохое, не надо было ходить. А как отказаться? В другой раз меня включили в какую-то бригаду по покосу. Мы тоже должны были грести сено. Рабочий день был на селе в войну 11 часов. Нам с непривычки было очень трудно. Первый обеденный перерыв – мы чего-то поели и легли отдохнуть. Проходит час, другой, вся бригада сидит и беседует (башкиры). Мы тихонько поднялись и пошли работать. Собралась гроза. Бригада умчалась домой, а сено должно было сгнить, если его не собрать. И вот мы, четыре ссыльные женщины, торопились упоенно работать, пот заливал глаза. Едет всадник из района, смотрит, как люди работают. Он был несказанно удивлен нашему поведению: «Ведь сейчас будет дождь, идите домой». Больше нас не брала с собой ни одна бригада. Работали все из-под палки. Одна башкирка сказала мне: «Наши всех русских прирежут, как только немцы будут приближаться. Только вас, ссыльных, пощадят».